себя, на этот раз двойной ненавистью – как павшего ангела и как недоразвитого ребенка-урода. А зря. В те годы, взирая на население со стороны (так взирал Цыганский Царь, а с какой именно стороны – неясно), можно было заметить, что оно еще сохраняет вокруг своей коллективной головы зеркально-золотые осколки пасхального нимба.

А вот теперь, когда население наконец довольно собой, теперь, когда оно извращенно влюбилось в себя, теперь эти осколки уже не видны.

Речь идет о зиме. Скорее всего, о январе девяносто четвертого. Та зима была снежной, пушистой, алмазной, утробной, берложной, но не ложной. В том январе Цыганскому Царю исполнилось девятнадцать лет. Это событие застало его в Москве, в гигантском городе, который еще недавно был столицей великой и суровой империи бедных. Но в одночасье этот город сделался столицей неряшливой и привольной территории, контролируемой легкокрылыми воровскими шайками, пьяными от дешевых денег.

Все распалось на шайки, на банды, на пьяные братства. Были среди этих шаек и такие, которые срать хотели на деньги, а вместо этого просто наслаждались эффектами крахов и свобод, отлавливая их на духовном уровне.

В заснеженной Москве девяносто четвертого Цыганский Царь примкнул к одной из таких духовных шаек – то ли по случайности, то ли по воле рока. Рок, правда, эти ребята не слушали, а все больше тянулись к музыке эпохи барокко, а иногда и рококо – ко-ко-ко! Компания собиралась снежными ночами в большой и загадочной квартире одного знаменитого писателя, который прожил в этих комнатах много лет и в своих романах подробно описал каждый предмет интерьера, каждый солнечный луч, падающий в сонное стекло.

Он описал чуть ли не каждую ступеньку длинной и узкой лестницы, по которой надо было взбираться на восьмой (и последний) этаж огромного доходного дома, выстроенного в нулевом году, но не в двухтысячном, а в тысяча девятисотом. Дом носил гордое имя «Россия» и был великолепен: башенки, чешуйчатые крыши, овальные окна лестничных пролетов, узорчатые чугунные решетки и гранитные вазы в кубических дворах (а внутренних дворов у этого дома было множество, так как сам дом занимал целый квартал) – все эти элементы дома давно уже стали героями романов знаменитого писателя. Двадцать пять лет советского времени писатель прожил здесь почти в абсолютном одиночестве, общаясь лишь с неодушевленными предметами: дворами, вазами, овальными окнами… Они и сделались героями его прозы, над которой многие проливали слезы, а почему – неясно. Вроде бы проза эта была суха и беспечальна, педантична, пасмурна, бледна, монотонна… Но, видимо, многолетнее уединение и телесная хрупкость Штагензальца сообщили его писаниями какой-то тайный надлом, нечто звеняще-надорванное, некое сухое зияние. Внешне (как, впрочем, и звучанием своего имени) писатель напоминал Мандельштама: маленький, крупноухий, бледный, худой, осколочный, светлоглазый. В целом он был гораздо призрачнее и деликатнее Мандельштама: Осип Эмильевич показался бы брутальным хулиганом в сравнении с Анатолием Оттовичем Штагензальцем. Внешне прозаик выглядел столь неукрепленно, что казалось, его вот-вот унесет ветер, но в его хрупкости скрывалась крепость – родители его были репрессированные поволжские немцы, родился Штагензальц в Казахстане, в бараке. Ни в своих романах (а их он написал всего два), ни в устных высказываниях Штагензальц никогда не упоминал об этих суровых обстоятельствах своей юности. Хотя он был писателем-подпольщиком и принадлежал к репрессированному народу (поволжские немцы), в своих романах он не адресовал советской власти ни одного упрека, ни одной насмешки. Многие полагали, что в юности Штагензальца так напугали, что с тех пор он стал стопроцентно аполитичен.

Советским писателем он сделаться даже не пытался, антисоветским тоже, и жил затворником на пенсию по инвалидности.

При всей его бедности он обладал такой роскошью, как отдельная квартира, а таких в доме «Россия» тогда оставалось очень мало: все больше многолюдные коммуналки с велосипедами, висящими в темно-зеленых или темно-красных ванных комнатах, с огромными кухнями, где каждая семья обладала собственной газовой плитой и отдельным шкафчиком.

В девяностые годы коммуналки расселили, и снова явились частные многокомнатные вальяжные квартиры, велосипеды заржавели, затхлые шкафчики истлели, умерли алкоголики в мятых плащах «болонья», коммунальных старух (следуя заветам русских классиков Достоевского и Хармса) поубивали или просто изничтожили, расколбашенных пролетариев вышвырнули за черту города, а впрочем, заводы все равно остановились, так что эти пролетарии перестали быть пролетариями, а сделались просто перелетными птицами, летящими из жизни в смерть.

На пролетах лестниц исчезли толпы мусорных ведер, исчезли старые блевотины, яркие свекольные шкурки, лужи мочи и кошки. В доме поселилась чистая публика: иностранцы, богачи, бандиты. Этим новым обитателям показалось мало, что лестницы очистили от грязи и мусора: их брезгливость имела глубокие социальные корни, им хотелось выжечь каленым железом любую память о социалистической империи нерях, которые могли громить фашистов, совершать научные открытия, летать в космос, а вот говно прибрать за собой не могли или не желали.

Сами элегантные каменные ступени лестниц в доме «Россия» казались новым обитателям пропитанными насквозь советской грязью, поэтому их устранили (а они были роскошны, пологи, основательны, с закругленными уголками в стиле «модерн») и заменили ступенями, облицованными итальянской керамической европлиткой, что неожиданно удешевило образ дома: он стал походить на гигантскую сауну, предназначенную для кратковременного использования.

Быстро новая буржуазия заразила все прочие сословия своим стремлением к постоянному обновлению материальной и бытовой среды, а в этом стремлении скрывается нечто, что можно назвать классовым неврозом, – потребность пугливых удачников избавиться от унизительных воспоминаний.

Чтобы убить память, вызвали из-под земли гибельного духа по имени Евроремонт, а этот демон, как и собратья его, питается человеческими душами. Щедро оросили, окропили, обрызгали святую европлитку человеческой кровью, надеясь придать ей магическую эффективность древних крепостных стен. С европлитки кровь хорошо слизывается.

Но Штагензальц всего этого уже не застал. Он исчез из дома первым в ряду исчезающих мусорных объектов. Нет, не умер, а уехал в Америку. Это произошло в 1987 году, в самом начале эпохи перемен. Мировая слава пришла к нему раньше, в 1974 году, когда в американском издательстве «Ардис» увидел свет его первый роман. Издательство «Ардис» специализировалось на неподцензурной русской словесности. Роман был издан по-русски на сахарно-белой бумаге. Текст оказался в Америке случайно, но Штагензальц (потративший на написание этого романа одиннадцать лет) искренне обрадовался американской публикации, особенно ему понравилась изящная эмблема издательства – маленькая черная карета восемнадцатого века, запряженная четверкой лошадей. Вскоре подоспел и английский перевод, изданный на бумаге цвета оливкового масла. За ним последовало французское издание (бумага цвета слоновой кости). С тех пор роман Штагензальца перевели на множество языков и издали на бумагах всех