ничего не сказал, но Теодор Твист и Це-Це тем не менее почувствовали себя вполне как дома в этой квартире, похожей на лес.

Они присели: Теодор занял разлапистое кресло, словно бы сотканное из одеревеневших ошметков морской пены, – это кресло называлось Двойра. Це-Це угнездился в красном французском кресле, расшитом лилиями, – это кресло отзывалось на имя Рахиль. Откуда-то перед ними даже обозначился горячий чай в чашках, но никто не наливал им чая: видимо, чашки наполнили для иных жаждущих, но пришедшие с мороза не думали об этом и выпили все до дна. Чай показался горьким. Мороз вскоре послал им новую порцию гостей – вошли четверо седовласых – впрочем, дело было не возрасте, а в снеге.

Стряхнув снежную пыль с волос, они оказались молодыми: впереди шел человек лет двадцати трех, очень высокого роста, коротко стриженный, с небольшим лицом кенгуренка, одетый в темно-зеленое пальто до пола, напоминающее пальто сельского священника, с той только разницей, что на темно-зеленое сукно были кое-где нашиты большие кленовые листья, вырезанные из кровавой замши. Этот человек взирал на мир с радостной и задумчивой тревогой – тревога без страха, тревога без трепета, космическая тревога одинокого воина, который вдруг узрел алмазную взаимосвязь всех вещей. Эта тревога смягчалась смущенным и опасным лукавством ребенка, заигравшегося и проказливого, чье беспечное резвление внезапно прервалось волевым решением: этот ребенок решился отнестись к игре, на которую подстрекнуло его вечное детство, с такой бездонной серьезностью, какой не знал никто из прежде живших серьезных.

За этим псевдосвященником следовал среднего роста худощавый панк персидских кровей: на его голове были выбриты дорожки, образующие сложный магический знак, в остальном же он выглядел словно осколок Западного Берлина времен Поздней Стены. Казалось, что он не с русского морозца притопал, а прямиком с Ораниенбургерштрассе, что в Кройцберге, с того пятачка, где обрывалась когда-то старая трамвайная ветка.

Черный бушлат, сапоги, серьги. Глаза у него были, как у халифа под чарами, а улыбка казалась вкрадчивой и зловеще-загадочной, как улыбка визиря, плетущего магическую интригу. За персидским панком пробирался сквозь лес шкафов представитель одной однокомнатной квартиры на окраине Москвы. Случаются на окраинах гигантских городов такие квартиры – стандартные, скромные, на вид ничем не отличающиеся от прочих, но в этих простых новостроечных квартирах отчего-то висит воздух веков давно ушедших и эпох давно и навсегда забытых. В таких квартирах скапливаются старые книги, сломанные телевизоры, тулупы, польские журналы, ржавые ксилофоны и фарфоровые котята с оцарапанными мордочками. В таких окраинных однокомнатных квартирах живут миллиарды микроскопических богов. Смотритель такого микрохрама обычно бывает бледен и весел – таким, бледным и безупречно веселым, и был третий вошедший с мороза – беспечно хихикающий и пританцовывающий юнец в черной одежде пенсионера.

Замыкал эту гирлянду персонажей иссохший парень с уральскими треугольными глазками, фанатично блестящими сквозь длинную простодушную челку. От этого пахло газетами и морем, сектантскими страстями, поездами дальнего следования, благословением старух, пахнуло тремя годами службы на флоте и страстным желанием выебать свою собственную старшую сестру, сестру от чужого отца-татарина – темнокожую пылкую блядь с мускулистыми смуглыми ногами. Таких вот людей забросил на чердак январский антициклон.

Проекты будущего превращаются со временем в руины, в мусор, в debris, рассеянный в пространстве. Старые и не очень старые проекты будущего, равномерно осыпанные серебристой пылью.

Коммунизм, Тысячелетнее Царство, Любезная Империя, Нирвана Фиалок, Мир Высоких и Низких Технологий, золотая или же, напротив, инфернальная демократия ангелов, Царство Воскрешенных Отцов, Государство Врачей, Священный Союз инопланетян, животных и растений, заключенный против оголтелого и гнилого человечества… Республика Одинокого Бога.

Приветы из прошлого. Приветы из будущего. И не просто приветы, но «ценная информация». И не просто «ценная информация», но нечто бесконечно более ничтожное и более высокое, нежели «ценная информация». И все это (прошлое, будущее) дано в осколках – словно бы в осколках зеркал, в разбитых вдребезги супремах, в разбитых витражах.

На горячих пляжах курортов продают фигурки, слепленные из осколков морских раковин. Все пришедшие с мороза, равно как и лежащие на шкуре, – все они напоминали такие фигурки, сотканные из посверкивающих осколков прошлого и будущего – прошлого порой более далекого и глубокого, чем могло показаться на первый взгляд, и будущего, возможно, более близкого, чем можно предположить.

Так пред Цыганским Царем предстал отряд нейропроходцев в полном составе – семеро на шкуре, четверо с мороза и блистательный Колакун в черном кресле Рудольф. И еще не менее блистательный Теодор Твист в кресле Двойра. Всего тринадцать человек: шесть девушек, семь парней.

На целый сумасшедший год Це-Це сделался четырнадцатым в этом отряде, а затем не выдержал суровых и возвышенных будней экспедиционного корпуса и сбежал из российской столицы обратно в теплую, вязанную на спицах Украину, в запечный алкоголический Харьков, где ему не становилось тоскливо просто потому, что слишком уж тоскливое это место – а тоскливые места непригодны для тоски.

Но в ту ночь Це-Це еще не знал, что его ждет, и непринужденно поддерживал светскую беседу, вращающуюся вокруг психиатрических клиник. Из восьми мужчин, присутствовавших на чердаке, шестеро (каждый в свое время) бывали пациентами этих скорбных заведений, и не потому, что у них шалила голова или пронзительно болела душа, а потому, что никому из них не хотелось носить военную форму.

Колакун в этой беседе не участвовал – он обожал военную форму. В армии шоферил и лелеял эти воспоминания. Можно сказать о нем, что он никогда не работал, он всегда служил – служение было его страстью, чувство долга было его интимнейшим извращением. По долгу службы он был сначала эмбрионом, затем младенцем, потом ребенком, затем студентом-медиком, затем армейским шофером, затем служил врачом, любовником, жрецом.

Молчал также и Андрей Горностаев, парень с Урала, – этот отбарабанил три года на флоте на Дальнем Востоке и тоже любил эти воспоминания: омары, соленый ветер…

Остальные с неменьшим энтузиазмом вспоминали о дурдомах. Девушки тоже молчали – если кого из них и заносило в дурдом, то причины, надо полагать, имелись более медицинские и угрюмые, нежели авантюрный откос от армии.

С дурдомовских сказок беседа перекинулась на сказки иных народов – заговорили о якутах, о японцах, о ярославских бабенциях, практикующих колдовство и сказы, о людоедах Явы, о мумиях, о троллях, о муми-троллях, о мумиях троллей. Счастье тех дней состояло, в частности, в том, что тогда еще не было адского словечка «троллинг», зато существовало райское слово «троллейбус».

Оживленней всех общался Теодор Твист – он так же, как и Цыганский Царь, происходил из Харькова, так