своей занавеской, и маленькую Францку, лежавшую на сундуке и ворочавшуюся во сне. Что-то сладкое, почти таинственное, сближало мать и сына; мечты, полные великих ожиданий, были до того схожи, что они не скрывали их друг от друга и не стыдились их. Разница между матерью и сыном стала едва заметной, схожи были лица, глаза одинаково мечтательно глядели сквозь серую стену в далекий мир, который простирался там, огромный и прекрасный. Взгляды их встретились, и оба поняли, что думают об отце, думать о нем было тяжко и грустно. «Если бы он был сейчас дома!» Они помолчали, но скоро лица их разом повеселели, и взгляды встретились вновь, Францка проговорила:

— Может, вы встретитесь в городе, нечаянно на улице!

«Может, они встретятся в городе, счастливые и веселые? Лойзе будет идти вечером по улице, где с обеих сторон подымаются высокие дома и церкви стоят повсюду — и кто-то вдруг положит ему руку на плечо:

— Лойзе, а ты что тут делаешь?

Отец стоит перед ним, одетый по-господски, удивленный и обрадованный.

— Учусь, отец! — ответит Лойзе. — Господа послали меня в гимназию, все у нас изменилось, люди стали добрыми и приветливыми, и нет уже бедняков на нашей улице».

Они вспомнили о Тоне. «Если бы Тоне был дома, бедный Тоне, он ушел, как приговоренный к смерти».

«Ведь он тоже может оказаться в Любляне… позднее… может быть, приедет к отцу, если он там… о, он наверняка там — где же ему быть? И все будут вместе, всем тяготам придет конец…»

Двое детей мечтали, божий мир был в доме. За занавеской раздавалось тяжелое дыхание бабушки, на сундуке ворочалась маленькая Францка.

Накануне отъезда Миховы устроили большое угощение.

Стряпчий и сапожник купили водки, пол-улицы собралось в просторной комнатке. Францка приготовила богатый ужин, ели свинину и белый хлеб, пахло до того вкусно, что даже бабушка села на постели, и занавеску подняли, чтобы она могла видеть веселую компанию; на коленях у нее была тарелка, ела она без вилки, так как руки у нее тряслись.

Сапожник вскоре опьянел и ввязался в спор со стряпчим, который сидел за столом с чрезвычайно мудрым и торжественным видом, заткнув за ворот белый платок, чтобы не запачкаться во время еды.

— Люди добры, их только понимать нужно! — утверждал стряпчий. — Ну, кто их просил позаботиться о мальчике? Сами догадались — открыли кошелек, и никто им не докучал, и ничего они от этого не имели… Конечно, если приставать к ним с просьбами или грозить по-разбойничьи — тогда ничего не выйдет, тогда они не дадут… Не надо только досаждать господам!

— Правильно! — сказал сапожник. — Но пусть и они нам, беднякам, не досаждают! Почему они богатые? Потому, что нам досаждают! Всем нам, сколько нас тут есть, они досаждали до тех пор, пока последнюю рубаху не сняли и не выжили на верхнюю улицу. А меня еще к тому же и в тюрьму засадили.

Гости рассмеялись. Они ни в грош не ставили сапожника, который говорил такие вещи, что волосы вставали дыбом, но слушать его любили.

— И что особенного они теперь сделали? — продолжал он. — Вы думаете, они позаботились о мальчике по доброте душевной, потому что им сердце подсказывало? Не долго они будут о нем заботиться. Им такие добрые дела, что недорого обходятся, в забаву. А когда забавляться надоедает, добрым делам приходит конец! Короче говоря, дурачат нас, бедняков, как вздумается; я бы от них гроша ломаного не взял.

Лойзе было неприятно, что сапожник говорит так, и Францке его слова тоже не понравились.

— Если бы они мне не дали ничего, кроме доброго слова, — сказала она, — я бы и за него была благодарна.

— Конечно, — усмехнулся сапожник. — Они знают, что вы такие, потому и куражатся и нос еще выше задирают. Вот когда не будет никого, кто бы им руки целовал, они их и протягивать перестанут.

— Зависть говорит вашими устами! — укорил его стряпчий.

— Зависть, чему ж еще быть; жаль только, что не все люди завистливы; тогда бы на свете все пошло по-другому.

Лойзе выпил водки, опьянел, и голову ему закружили радужные мечты. Хорошо было бы остаться с матерью вдвоем и поговорить о Любляне, о красивых тамошних домах, о чудесной жизни, что ожидает его в будущем. И еще дальше шли его мечты, поднимаясь все выше; уже он закончил гимназию и университет, стал знаменитостью, большим человеком, все живут с ним, мать, отец, Тоне и Францка; на столе всегда всего вдоволь — мяса, вина; отец весь день сидит за столом, курит и читает романы, мать ходит по комнатам, обставленным по-господски, и прибирает, чтобы скоротать время; а вечером на столе стоит лампа и все сидят вместе и разговаривают, — вечный сочельник у них, вечная пасха. Вот зашел к ним сапожник, и ему дали вина, и угостили радушно; он покачал головой и не мог уже сказать ничего дурного. Пришел и стряпчий, поклонился еще в дверях; поотказывался немного, а потом все-таки сел за стол и повязал вокруг шеи белый платок и, улыбаясь, жмурился, будто от сильного света. Все собрались, вся слободка пришла, вся голодная, заплатанная и конфузливая голытьба, и он накормил их всех, устроил настоящий пир, и лишь поздно ночью гости возвратились на верхнюю улицу в десяти каретах, крича и распевая песни. Вино бросилось им в голову, и сгинула бесследно бедность, страшная горечь исчезла из сердец; улица бедняков, которая раньше смотрела вниз на местечко мрачно и завистливо, раскрыла затекшие глаза и глядела теперь вниз ясно и весело, как сестра на брата…

Гости разошлись, когда было уже поздно и в местечке угасли почти все огни. Долго еще доносился голос сапожника, с пением удалявшегося по улице. В комнате сильно пахло водкой, в воздухе висел табачный дым. Францка открыла окно; месяц сиял.

Лойзе встал, и все перед ним закачалось. «Ба, да я пьяный!» — подумал он и засмеялся; ему показалось странно и смешно, что он пьян, ничего неприятного не было, только, куда бы он ни поглядел, все качалось; покачивался легонько стол, будто кто-то сидел под ним и приподнимал его спиной, качалась дверь, качались окна, и даже пол временами несколько колебался. Лойзе сел на постель. Мать подошла к нему и погладила по голове.

— Иди спать, Лойзе! Не знаешь разве, какой день завтра?

Лойзе стало не по себе, он сразу отрезвел, и глаза стали ясными.

Раздевшись и пролежав довольно долго, он приподнялся на локтях и посмотрел на материну кровать. Мать стояла на полу на коленях, согнувшись в