о другом, но оживление исчезло, гости смотрели задумчиво — сосед понимал боль соседа и молчал. Один сапожник временами пытался шутить, но шутки его были горькими и ядовитыми. К тому же водки было слишком мало, и, посидев еще немного вокруг пустой бутылки, все начали расходиться; первым молча простился стряпчий. Сапожник в дверях обернулся и сказал Францке спокойно и чуть ворчливо:

— Если завтра у вас не будет хлеба, зайдите к моей жене!

Притворил дверь и ушел.

Как только стихли на улице последние шаги, как только легло на ее сердце тяжкое одиночество, с неудержимой силой нахлынули на нее все те, полные ужаса и боли, мысли, которые днем порой дремали, но и в полусне непрестанно жалили ее, жалили даже тогда, когда кругом раздавался смех и веселый разговор и когда сама она говорила во весь голос, чтобы заглушить их. Непрестанно они долбили ее мозг, стучались в сердце костяной рукой и ни разу не сжалились, не заснули. Когда же приходило одиночество, они заявляли о себе пронзительными голосами, обступали ее со всех сторон и держали, не выпуская. Одиночество было оглушительнее, чем людской гомон, лица, глядевшие на нее, были страшнее, чем лица злых людей, к которым она могла бы прикоснуться, могла бы просить, броситься перед ними на колени, и они бы, быть может, сжалились; тяжелей человеческих были кулаки, которые обрушивались на ее лицо и грудь и которых она не видела, от которых не могла уклониться, не могла попросить: «Сжальтесь, люди добрые, что я вам сделала, что вы бьете меня? Сжальтесь, люди добрые, что вам сделали мои дети, которые так слабы и робки, что не могут защищаться и даже просить не решаются?»

Ночи тянулись бесконечно, и лишь под утро, на какой-нибудь час, мысли-мучители валились от усталости и впадали в дремоту; во сне они возвращались, странно преображенные, непомерно разросшиеся. Изредка вспыхивала среди них надежда, но и надежда в этом сне была странно искаженной, безрассудной и ребячливой, тени забот и скорбей ложились на нее…

Наступило утро, утро бедняков, хмурое и туманное. Францка встала, истерзанная снами, тотчас вспомнила о тернистом пути, который ждал ее, и мороз пробежал у нее по коже. В комнате было душно, еще пахло мертвым телом, свечной гарью и водкой. На столе лежал кусок хлеба, принесенный сапожником, в шкафу оставалось немного кофе, и Францка пошла готовить завтрак. Она выглянула из сеней на улицу — было тихо, грязная вода бежала по глубокой канаве в долину и чуть слышно журчала. Еще не скрипнула ни одна дверь — улица спала тяжелым, душным сном пьяного нищего, которого вытолкали за порог в дождливую ночь, и он улегся в канаву.

Францка приготовила завтрак; когда на столе загремела посуда и запахло кофе, проснулась маленькая Францка. Она протерла глаза и спросила, еще полусонная:

— Когда приедет Лойзе?

— Летом, когда ученье кончится.

— Мама, мне снилось, что он дома. Принес мне печенья и одет был красиво.

Францка сидела на постели, думая о своем сне, который был так приятен и так быстро кончился. Все в нем выглядело по-другому. Было рождество, на столе стояли пироги, дверь открылась, и вошел Лойзе, одетый по-господски, со свертком под мышкой, а в свертке — печенье и конфеты.

— Мама, а почему мы не едем в Любляну, если там так хорошо?

— Нехорошо в Любляне, Францка, люди там недобрые.

Францка посмотрела удивленно; ей казалось невероятным, чтобы люди могли быть недобрыми в Любляне, где большие дома и прекрасные церкви и где полно всякого богатства.

Зазвонили в приходской церкви, Францка соскочила с постели и быстро оделась. Выпив кофе, она побежала в школу; босые ноги шлепали по воде и грязи, она перепрыгивала через лужи и канавы, спускаясь вниз по улице; сквозь туман снова заморосило, скоро волосы ее стали мокрыми.

Мать осталась одна и села чинить одежду. Но сердце ее билось в тягостном предвкушении, время летело неудержимо, она волновалась и торопилась. Когда на колокольне пробило десять, Францка встала, накинула зимнюю шаль и перекрестилась у порога.

На улице она встретила жену сапожника, которая шла из лавки с хлебом и кофе.

— Куда, Миховка?

— По делу в местечко, — ответила Францка. — По нелегкому делу… помоги мне бог!

И она быстро зашагала дальше.

Проходила она мимо дома, где жил стряпчий. Он смотрел в окно и поздоровался с ней.

— Куда так рано, Миховка?

— Вниз, в местечко, к людям… трудный путь.

Стряпчий понял.

— Подойдите-ка сюда, Миховка… Когда будете говорить с ними, не будьте слишком назойливой… это раздражает, уж я их знаю!.. Скажите в двух словах, что, мол, так и так. Не жалуйтесь, не клянчите… и не принимайте к сердцу каждое слово; если вам скажут что-нибудь плохое, считайте, что не слышали… Ну, дай бог удачи!

Францка почти не слушала; она смотрела вниз, на местечко, — враждебны были эти белые дома, враждебны, спесивы и всегда неприступны для бедняков, так же, как люди, которые живут в них…

Так начался крестный путь, не первый и не последний, один из сотен подобных, полный унижения, страха и разочарований.

Она открыла большую дверь и испугалась, когда та заскрипела. Ждала в темной прихожей, но никто не появлялся. Наконец сверху спустилась горничная, остановилась и холодно посмотрела на Миховку.

— А вы чего ждете?

— Дома ли господин бургомистр?

В душе у Францки закипало.

«Что ты на меня так смотришь? — думала она. — Разве я у тебя пришла просить?»

— Хозяин дома, завтракают! — небрежно ответила горничная и ушла.

Францка услышала бряканье вилок из соседней комнаты, в которую вели стеклянные двери, задернутые зеленой шторкой.

Она ждала; бряканье затихло, слышно было, как отодвинули стул, бургомистр открыл дверь и вышел в прихожую. Был он рослый и сильный, небритое лицо лоснилось, как намазанное салом.

— Вы зачем, Миховка?

— Пришла просить вас за сына, он в гимназии учится, — ответила Францка и сама удивилась своему твердому, совсем не нищенскому голосу.

Бургомистр рассердился.

— Да, конечно, по-вашему, так это и будет тянуться. Я все давай, давай, а сам бери где знаешь… А что делает ваш сын? Он же совсем не учится!

Францка радовалась тому, что он говорит с ней, а не уходит молча, как это случалось уже много раз, когда он уходил, не оглядываясь, будто в прихожей никого не было.

— Учится, он старательный! — быстро ответила она. — Только… Поужинать не на что, за квартиру платить нечем, и одежды нет, ходит рваный.

— Хороша мать! — ядовито усмехнулся бургомистр.

Она посмотрела ему в лицо и увидела, что он сказал это, желая уязвить