Он отошел в сторону и поставил было на землю канистру, но тут же вновь схватил ее — видать, понял, что не дело оставлять ее посреди двора.

Лицо у него раскраснелось, кожа так высохла, что готова была вот-вот растрескаться, а шею обметало сыпью.

— У тебя как? — Он поднял голову.

— Почти все.

Он кивнул.

— Ты их сжег?

— Не знаю, стоит ли.

— Использовать их нельзя, ты чего. Они теперь насквозь провоняли.

Гарет был прав, от ульев пахло смертью.

— Я думал, эта зараза сюда не доберется, — сказал он.

— А я думал, это от плохого ухода, — сказал я.

Гарет растянул губы в подобие улыбки:

— И я.

Глядя на него, я вспомнил, как мальчишкой он стоял на школьном дворе, перед ним валялся его выпотрошенный рюкзак, а рядом — порванные учебники и сломанные карандаши, втоптанные в грязь, изгвазданные. Но он тогда не сдался — не заревел даже, просто на корточки присел, собрал книжки, вытер рукавом, сгреб карандаши и сунул все в рюкзак, как проделывал сто раз до этого.

Уж и сам не знаю почему, но я вдруг сжал его руку чуть повыше локтя.

И он наклонил голову, лицо словно раскисло.

Из груди у него вырвались три громких всхлипа.

Тело затряслось, напружинилось, будто готовое взорваться. Я крепко держал его, но Гарет взял себя в руки.

Три всхлипа — и все.

Потом он выпрямился и, не глядя на меня, провел тыльной стороной ладони по глазам. В эту самую секунду налетел ветер, дым от костра повалил прямо на нас, и слезам уже ничто не мешало.

— Вот сучий дымище, — сказал я.

— Угу, — поддакнул он, — сучий дымище.

Мы немного постояли молча, Гарет мало-помалу пришел в себя, и на лице его заиграла обычная ухмылка.

— Ну так чего, Джордж, зачем пожаловал?

* * *

Гарет не соврал. Ульи приехали быстро. Элисон, и глазом не моргнув, подтвердила мне кредит, и всего через два дня на двор въехал серый грузовик, из которого вылез хмурый тип, спросивший, куда ставить ульи.

Я и спохватиться не успел, как он выгрузил их и молча протянул мне листок бумаги для подписи.

И вот они стоят на лугу — жесткие и такие же серые, как доставивший их грузовик. И пахнут краской. Их полным-полно. И друг от друга не отличаются. Меня передернуло, и я отвернулся.

Только бы пчелы не заметили разницы.

Хотя они, ясное дело, заметят.

Они все замечают.

Парнишка поставил передо мной тарелку с жареным рисом. В прошлый раз в нем попадались кусочки овощей и омлета, но сегодня рис был лишь слегка сдобрен искусственным соевым соусом. От запаха в носу засвербело, и я отшатнулась, иначе меня вырвало бы. Последние дни я почти не ела, хотя денег Сьяра дала мне достаточно. Больше, чем достаточно. Но ничего, кроме сухих галет, проглотить я не могла. Каждая клетка моего тела пылала огнем, во рту пересохло, кожа на руках потрескалась. Я страдала от обезвоживания — возможно, потому, что пила недостаточно воды, а может, из-за постоянных слез. Я выплакала их все, больше не осталось, выплакала себя досуха, под аккомпанемент голоса Сьяры. Она навещала меня каждый день, говорила и говорила, объясняла и убеждала. Время шло, и постепенно ее слова начали обретать смысл. Я хваталась за них почти с жадностью, возможно желая уловить их смысл, желая следовать за ней и положить конец собственным мыслям.

— Вы слишком любили его, — сказала она.

— Разве можно любить слишком?

— Вы были такой же, как и все остальные родители. Хотели, чтобы у вашего ребенка было все.

— Да. Я хотела, чтобы у него было все.

— А это слишком много.

В какой-то миг, на секунду, мне могло почудиться, будто я понимаю. Но потом все превращалось в бессмыслицу, она произносила лишь слова, а мысли мои занимал Вей-Вень. Вей-Вень. Мой малыш.

Вчера она приходила в последний раз. Она сказала, что эта беседа — последняя. Мне пора возвращаться домой и забыть о собственной скорби. Передо мной стояли другие задачи. Сьяра хотела, чтобы я говорила. Рассказывала о Вей-Вене. О том, что пчелы вернулись. О нашей цели — моей и ее, о том, что мы начнем разводить их, культивировать, создадим все условия для того, чтобы все поскорее стало как прежде. Вей-Вень станет символом, сказала она. А я — скорбящей матерью, у которой хватило сил поднять голову и пожертвовать собственной скорбью ради других. Посмотрите: я потеряла все, и я иду вперед. Значит, у вас тоже получится. Она не оставила мне выбора, и я отчасти понимала почему. Я понимала, что она действует так, как должна. Как, по ее мнению, должна действовать. Сама же я сомневалась, сумею ли, получится ли у меня то, чего она требует.

Потому что кроме него ничто не имеет смысла. Его лицо. Наши лица — мое и Куаня, а между нами — Вей-Вень. Он смотрит на нас. Еще! Еще! Раз, два, три — прыг! И красный шарф, которым играет ветер.

Завтра я уеду. А Вей-Веня оставят здесь. Возможно, позже мне разрешат похоронить его. Но это уже неважно. Маленькое холодное тело, укрытое холодным одеялом, — это не он. Не таким было его лицо, которое я непрестанно пыталась вспомнить.

Я пододвинула тарелку пареньку:

— Вот, поешь.

Он с недоумением посмотрел на меня:

— А вы? Вообще есть не хотите?

— Нет. Я заказала это для тебя. (Парнишка нерешительно переступил с ноги на ногу.) Садись. — В моем голосе прозвучала мольба.

Он быстро выдвинул стул, подтянул к себе тарелку и, окинув ее почти счастливым взглядом, принялся жадно поедать рис. На него было приятно смотреть. Он жив — и я радовалась этому. Я сидела и глядела, как он, почти не жуя, глотает рис и тут же набивает рот снова. Утолив самый острый голод, парнишка чуть успокоился и, словно вспомнив о правилах приличия, стал есть медленней.

— Спасибо, — тихо поблагодарил он.

Я улыбнулась.

— Вы решили что-нибудь? — спросила я, дождавшись, когда он расправится с едой.

— Что именно?

— Как поступите дальше. Останетесь здесь?

— Не знаю. — Он уставился в поверхность стола. — Я знаю только, что папа каждый день раскаивается, что остался. Мы думали, что здесь с нами ничего плохого не случится, что наше место именно тут, но потом все изменилось. Сейчас вся наша жизнь — сплошное расстройство.

— Может, вам стоит переехать?

— Куда? Денег у нас нет, и ехать тоже некуда.

Меня вновь накрыло бессилие. И тут я тоже не в силах ничего изменить.

Хотя нет. Здесь еще не все потеряно. Кое-что предпринять я все же могу и, возможно, сумею кому-то помочь.