— Мы могли бы как-нибудь приехать к вам, чтобы вы показали нам пасеку и рассказали о том, что чувствуете?

— Рассказать, что чувствую? Да особо и рассказывать нечего.

— Нечего? Ну как же! Наша цель — это как раз показать, как катастрофа влияет на каждого из нас, как она разрушила дело всей вашей жизни. Ведь с вами именно это и произошло, верно? И что вы теперь ощущаете?

— Дело всей моей жизни? Да все с ним в порядке! — выпалил вдруг я. Ее тон мне отчего-то не понравился. Она словно с увечной собакой разговаривала.

— Вот как? А я так поняла, вы потеряли всех ваших пчел, разве нет?

— Это верно, но я уже новых завел.

— Ах вот как… — Она умолкла.

— Летом рабочие пчелы живут всего несколько недель, — сказал я. — Новые ульи завести — дело нехитрое.

— Понятно. Значит, сейчас у вас уже появились новые ульи?

— Так и есть.

— Отлично! — обрадовалась она.

— Это почему?

— Вы нам пригодитесь. Просто чудесно! Вас устроит, если мы приедем на следующей неделе?

* * *

Я повесил трубку. Ладонь вспотела. Меня покажут по телевизору. Я им «пригожусь». Отвертеться не вышло. Я, конечно, попытался, но она меня уболтала. Спорить с ней оказалось даже хуже, чем с Эммой.

Государственный телеканал. Вся Америка увидит. Боже ж ты мой.

На пороге появилась Эмма с полотенцем в руках. Глаза у нее были красные, но, к счастью, сухие.

— Кто звонил?

Я объяснил, с кем говорил и чего они хотели.

— Интервью? Про пчел? Почему мы должны им что-то рассказывать?

— Не мы. Они хотят поговорить только со мной.

— А почему ты согласился?

— Потому что таким образом мы можем изменить ситуацию. И возможно, власти предпримут определенные меры. — Я осекся, поняв, что заговорил точь-в-точь как та журналистка.

— Но почему мы?

— Не мы. Я, — резко бросил я и отвернулся.

Вопросы, слезы, переживания — хватит с меня всего этого.

На меня вдруг опять навалилась усталость. Впервые за несколько месяцев. Впервые с тех пор, как Том приезжал сюда зимой. Меня вновь накрыло. Будь моя воля — я улегся бы прямо там, на полу в коридоре, и уснул. Деревянные доски так и манили. Я вспомнил про термометр с медвежатами, про смешной писк, который он издавал. Вот бы у меня сейчас температура подскочила! Тогда я залег бы в постель, уткнулся в подушку и накрылся теплым одеялом. А температура бы держалась и никак не сбивалась.

Но ложиться нельзя. Да и садиться тоже.

Потому что там, на лугу, меня ждали ульи. Пустые и серые. И слишком легкие. Пора их заселять. Кроме меня с этим никому не справиться. Скоро меня покажут по телевизору. Значит, надо, чтобы все увидели — я в порядке. И никакой Синдром меня не сломил.

Комбинезон висел на крючке, на своем обычном месте, на полке лежали шляпа и сетка. Под комбинезоном стояли сапоги, и со стороны все это напоминало тощее, вжавшееся в стенку привидение. Я снял с крючка комбинезон и стал переодеваться — застегнул молнию, проверил, чтобы нигде не осталось просветов и зазоров.

— Да ведь обед почти готов! — сказала Эмма. Опустив руки, она смотрела на меня.

— Попозже поем.

— Но я пудинг приготовила. С мясом.

— У нас микроволновка есть.

Нижняя губа у нее задрожала, но Эмма сдержалась и лишь смотрела, как я надеваю шляпу и цепляю к ней сетку.

* * *

Я поехал на луг в Алабаст-Ривер, где и провел остаток дня. Сперва работал. Погода была до омерзения хорошая. Меня даже досада взяла. Солнце медленно ползло на запад, прямо передо мной раскинулся цветущий луг. Ни дать ни взять картинка для календаря.

Но мне что-то стало совсем тошно. Руки словно парализовало, усталость никак не отпускала. Сил хватало только на то, чтобы нарезать круги у новых ульев. Пустых. Серых. Составленных в здоровенную башню.

Я бродил, пока не заметил возвращающихся домой пчел. Природа затихала.

Лишь тогда я направился на другую сторону луга. Ноги сами меня туда понесли. К старым, выкрашенным в леденцовые цвета ульям. К тем, в которых по-прежнему теплилась жизнь.

Почему именно эти семьи выжили? Кто решил, что жизни достойны именно эти?

Запыхавшись, я остановился возле желтого улья. Каждый раз, когда я проверял улей, внутри у меня все сжималось. Я боялся, что это повторится. Представлял себе пустой улей, в котором только матка и несколько совсем молодых пчел.

С этим ульем тоже что-то было не так. Уж слишком тихо. Я посмотрел на леток. Всего пара пчел. Мало.

Силы мне отказали.

Но выбирать не приходилось.

Закрыв глаза, я ухватился за крышку. И потянул ее наверх. Жужжание едва не сбило меня с ног. Почему же я его не слышал? Почему не понял, что с пчелами все хорошо? Что жизнь в улье идет на сто процентов так, как должна? Пчелы занимались своими обычными делами. Некоторые даже танцевали. Я высмотрел ярко-бирюзовую точку на спине одной из них. Матка. Посмотрел на расплод. На прозрачный золотистый мед. Они работали. Они жили. И они никуда не делись.

В глазах потемнело. Усталость меня доконала, и я осел на траву. Земля была теплая, а трава мягкая. Глаза закрылись сами собой.

Но я не уснул. Грудь вдруг сдавило. Похоже, Эммин водопад добрался и до меня. Вода поднималась. Она уже плескалась возле самых моих ног.

Я сглатывал комок, но вдохнуть не получалось. Я тонул. Но сдаваться не желал. Поэтому поднялся на ноги и уставился на копошащихся в улье пчел. Они вели свою обычную борьбу за потомство, за пыльцу, за мед.

Эти тоже умрут. Что бы я теперь ни делал — все умрет. Каждый раз, открывая улей, я буду испытывать то же чувство, независимо от того, живы пчелы или нет. Тогда какой во всем этом смысл?

Какой тогда смысл?!

Мышцы напружинились. И, вложив всю силу в одну ногу, я ударил.

Улей повалился на землю, и пчелиный рой взмыл вверх.

Я встряхнул улей, пластины упали на землю. Теперь пчелы были повсюду, злые и до смерти перепуганные. Им хотелось расквитаться со мной, а я топтал ногами расплод, уничтожал их потомство. Но звук выходил глухой, я едва слышал его. Не то что на стекле прыгать. Впрочем, это меня не остановило. Уничтожить их. Растоптать. Оторвать крылья. Как они уничтожили меня.

А потом до меня вдруг дошло. Это же так просто!

Нам ничего не стоит уничтожить друг друга.

Вокруг меня вился рой разъяренных пчел. Которые только и ждали, как бы изжалить меня.

Проще и не придумаешь.

Я поднял руку к сетке на лице.