ступени у входа чистые. Ни тебе конфетти, ни риса – новая традиция, которая пришла к нам с Востока, но так удачно прижилась, – ни маленьких поддельных бумажек с деньгами, что стреляют из хлопушек.

Помню на нашей свадьбе ничего такого не было. Просто дорожка до пошлого лимузина, спереди которого были ленточки. Так это выглядело безвкусно, даже топорно, что тошнота то и дело подкатывала к горлу. Вспоминаю это, и живот снова скручивает. Хотелось по-другому, все по-другому.

Я выхожу из машины и медленно направляюсь к Глебу. Он одет просто. Но это только придает ему шарм. Снова черные джинсы, черная рубашка. Закусываю губу, чтобы скрыть улыбку.

Он заметил меня только, когда я приблизилась к нему. Мазнул по мне взглядом и направился к двери. Слов приветствия не было. Вообще ничего не прозвучало.

Глеб открыл дверь и пропустил меня внутрь первую. Галантно вышло бы, если это здание было рестораном, но никак не ЗАГСом, где через несколько минут мы получим свидетельство о расторжении брака. А спустя время я официально верну себе фамилию Апраксина. Все, как и хотела.

Задерживаюсь в дверях, смотрю в его сторону и пытаюсь словить его взгляд, который так и не может остановиться на меня. Ему важна дорога, сама эта дверь, обшарпанная стена, прохожие, но не я.

– Привет, Глеб.

– Привет, Мила, – сухо поздоровался.

Я хочу задержаться, топчусь на пороге, но тему для разговора так и не придумала. Прохожу внутрь. Дверь хлопает громко, ее металлический лязк прокатывается по нервам, а мурашки расползаются по спине.

– Нам, наверное, туда, – указываю направление.

Глеб молча следует за мной. И молчит. Это меня гнетет. Давит так сильно, что хочется кричать, только, чтобы не было этой тишины. Самое мерзкое, гнилое и противное – не слышать ни звука.

– Мила? – он берет мою руку, едва касается пальцами. Их начинает покалывать. Так приятно. – Между мной и Ритой ничего не было. Давно ничего не было. Вчера я просто хотел с ней попрощаться, она уезжала в Питер. И мне нужно было с ней поговорить.

– Поговорил? – сейчас я ненавижу себя за свой холодный тон. Ведь не хочу так. Моя отстраненность причиняет ему боль, она осязаема. Ее можно пощупать. Вот здесь, где сердца. Там очень и очень больно.

– Поговорил. Она должна была подтвердить мои слова, что между нами все кончено. Был только последний разговор, и он закончился неудачно. Я жалею, что вчера не пошел за тобой. Не остановил.

– А ты хотел?

– Да. Но мне нужно было сказать Рите одну важную вещь.

Рита. Рита. Рита. Снова она. Ведь это я сейчас с ним. Не она. Так почему я до сих пор чувствую ее присутствие.

– В таком случае, ты сделал свой выбор.

– Бл*ть, да сделал я свой выбор! И он не в ее пользу! – В его глазах отражается какая-то болезненная жажда. Она топит его, причиняет мучения. Но избавиться он от нее не может. Стоит только подойти и обнять. И все пройдет. Я уверена.

Делаю маленький шаг, почти незаметный.

Дверь распахивается. Оттуда выглядывает тучная женщина с жуткой прической и сединой.

– Навицкие? На развод?

Коротко киваю. И отступаю. Поздно что-то менять, когда главное я так и не услышала.

Глеб заходит в кабинет следом. Тихо закрывает дверь и присаживается рядом. Я отсчитываю удары сердца. Каждый из них я слышу отчетливо. Пульсация причиняет муку.

На Глеба стараюсь не смотреть. Он просто молча ставит подписи, быстро, размашисто. Словно торопится. Подписывает не глядя. Ненужные бумажки, которые со временем потеряют всякую ценность.

Спустя несколько минут мы вышли из здания. Он – Глеб Навицкий, и я – Людмила Апраксина.

– Ты что, не заказала никакое сопровождение? Где фейерверк? Где аниматор? Пойдете отмечать с девчонками в стрип-бар?

– Не говори глупости, Глеб.

– Ну отчего же? Ты же так этого хотела, Апраксина. Теперь же официально, да?

С каждым словом он приближается ко мне. Тяжелый сандал давит на меня.

Пячусь назад и чуть не падаю, зацепившись каблуком о плиточный шов. Глеб ловит меня и заключает в объятия. Я слышу как он дышит. Вдыхает мой аромат. Так часто, словно изголодал.

Я вцепилась в его плечи, ногтями продавливая тонкую ткань рубашки. Ему больно или, как минимум, неприятно. Но не убираю руки. Оставляю следы. Чтобы помнил.

И отпускать его не хочу. Ведь мне так нравится этот тяжелый сандал, который застревает в носу, щекочет. Этот запах я готова пить, как эликсир. Самый вкусный, дурманящий и родной.

– Мила, зачем? А? Вот зачем? Скажи мне, пожалуйста? – Шепчет мне на ухо, зло проговаривая каждую букву и каждый слог. От этого шипения становится дурно. Он злой сейчас. Глеб очень зол.

– Потому что я устала, Навицкий. Устала быть удобной всем. Быть правильной, комфортной. Быть той, с которой просто хорошо и уютно. Родители, что все время загоняли меня в рамки этой идеальности, ты, который разрушал эти рамки, но так и не огородил своими. Вы все пытались меня сделать такой, какая я нужна именно вам. А я … – также шепчу. Говорить сложно. Слова даются с трудом. Горло сковывает, а перед глазами плывет. – Я просто хотела, чтобы меня любили. Какая есть. Такую все правильную, но со своими особенностями. Идеальную, но с маленькими изъянами, хорошую, но иногда превращающуюся в самую настоящую ведьму.

– Какая же ты дура, Апраксина, – он касается виска. Коротко целует, но не отрывает губ. Спускается вниз, покрывает щеки, подбородок, губы, кончик носа такими же короткими поцелуями. Рвано, но с неописуемой нежностью.

– Да, я дура. Что снова хотела тебе поверить. Попробовать снова, дать нам шанс.

– Так в чем проблема, Мила? – Он повышает на меня голос. Его пальцы перебирают распущенные волосы и жесткой хваткой оттягивает их. Непроизвольно откидываюсь назад. Он смотрит на меня сверху вниз. Изучает. И взгляд этот и разжигает огонь внутри, и морозит кожу. Снова полярно, снова противоречиво. От этого безумства можно сойти с ума, свихнуться, потерять рассудок. Ведь хочу его поцеловать, до дрожи в руках как хочу, но запрещаю себе. Нельзя, уже нельзя. Дура я.

– Отпусти меня, Глеб. Все кончено.

Он будто не слышит меня. Так же смотрит.

– Ты меня любишь, Мила? – нежные нотки в голосе. И я готова во всем сознаться. Улыбка в следующую секунд может озариться на лице. А руки начинают жить отдельной жизнью – снова гладить его плечи, зарываться в его короткие волосы.

– Люблю, Навицкий. Всегда любила. Всегда ждала. Всегда верила. А теперь отпусти меня.

Глеб хитро улыбнулся и сощурил глаза,