– Очень мило, мам. Спасибо, что рассказываешь это моей дочери, – бросаю я через плечо.

– Вы собираетесь поселиться здесь навсегда? Никогда не видела столько вещей.

Я останавливаюсь в конце тропы и стою, глядя на пруд, на яркое июньское небо. Идеальный день, чтобы искупаться.

– Невыносимо счастлива быть здесь, – говорю я сама себе.

Но сегодня серое небо затянуто тучами, слишком холодно для купания. Оставив метлу там, куда она упала, я иду по тропе к себе в домик и роюсь в сумке в поисках кроссовок и спортивного топа. Одежда Питера валяется кучей на полу, там, где он сбросил ее вчера вечером. Я вешаю его белую хлопковую рубашку на крючок, складываю потрепанные штаны и оставляю их на спинке стула.

Питер позади меня шевельнулся.

– Еще рано, – шепчу я. – Спи дальше.

Он поворачивается и улыбается мне, взлохмаченный, с мятой после подушки щекой.

– Уютно, – говорит он. Он выглядит таким милым, совсем как маленький мальчик.

– Скоро вернусь. – Я целую его в веки, вдыхая знакомый запах соли и сигарет.

– Я приготовлю завтрак, – бормочет он.

Я отправляюсь на пробежку, стараясь не споткнуться о корень и не попасть ногой в ямы в земле, оставшиеся после зимы. Сначала бегу по крутой дороге, ведущей к нашему дому, потом сворачиваю на грязный проселок, огибающий пруд и заканчивающийся у моря. В лесу тихо, ни души. Большинство домов еще не открылось на лето. Июнь бывает сырым, дождливым. Свежий утренний воздух как холодная вода в лицо. С каждым ударом ноги по песку я чувствую, как мое тело пробуждается, словно я возвращаюсь к жизни после зимней спячки, вынюхивая пчел в клевере и выискивая подходящее дерево, чтобы почесаться.

Приближаясь к океану, я бегу быстрее, желая скорее увидеть, как густой лес сменится низенькими кустиками и зарослями клюквы, увидеть море. За последним поворотом дороги я, к своему удивлению, замечаю Джонаса, который сидит на валуне с болтающимся на шее биноклем.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, тяжело дыша, когда подбегаю к нему. – Ты же сказал, что не приедешь до следующей недели. – Я сажусь рядом с ним.

– Собрались в последнюю минуту. В городе стопроцентная влажность, воняет потными подмышками, и тут кондиционер в лофте решил сломаться.

– Да ладно тебе. Признайся – ты просто скучал по мне, – смеюсь я.

Джонас улыбается.

– Ну, и это тоже. В городе почти невозможно нормально увидеться. Мы все куда-то бежим. А потом внезапно наступает лето. Слава богу. Дети рады, что приехали?

– Едва ли. Мы тут всего день, а они уже жалуются из-за отсутствия вай-фая. Питер грозится отдать их в военное училище.

– Он надолго?

– На две недели. А потом опять будет мотаться туда-сюда по выходным. Ты на пляж или с пляжа?

– С пляжа. Ходил проверить гнездовья куликов.

– И как?

– Гнездятся.

– Опять забор?

Он кивает.

– Огородили полпляжа.

– Ненавижу гребаных куликов.

– Ты ненавидишь всех, кто не понимает, что это ты владеешь Бэквудом, – говорит Джонас.

– Да просто бред какой-то. В газетах пишут, что популяция куликов, наоборот, уменьшилась с тех пор, как пляж стали огораживать для их охраны.

Джонас кивает.

– Возможно, человеческий запах отпугивал койотов от яиц.

– А как у тебя дела? Как Джина?

Джонас колеблется, прежде чем ответить, всего долю мгновения, но я замечаю.

– В восторге оттого, что приехала. И уже пытается избегать мою мать. Отправилась поплавать под парусом, пока я еще спал. Вывела лодку в море, чтобы проверить оснастку.

– Плавание под парусом. – Даже спустя столько лет это словосочетание застревает у меня во рту, словно я говорю на щелкающем языке намибийцев.

– Плавание под парусом, – повторяет Джонас.

Слова повисают в воздухе, как падающий камень. Как и всегда, я чувствую, как между нами проступает нечто нежное, ужасное, постыдное и печальное.

– Она хочет купить моторку. Я за.

– Джек будет вне себя от восторга, если она это сделает. – Мой жизнерадостный голос звучит фальшиво, я знаю, что Джонас тоже это слышит. Но мы ведем себя так уже много лет. Тащим за собой наше прошлое, словно груз, все еще прикованные к нему, но оно волочится достаточно далеко, чтобы мы не видели его, чтобы нам не приходилось открыто признавать, кем мы были друг для друга когда-то.

В небе над нами пролетает сапсан. Мы смотрим, как он взлетает к облакам, поворачивается и несется вниз головой к земле, углядев добычу.

Джонас встает.

– Мне пора домой. Мама просила помочь ей посадить бархатцы. От комаров в этом году житья нет. Заходите потом выпить. Мы сегодня вечером дома.

– С удовольствием.

Он быстро целует меня в щеку и уходит. Я смотрю ему вслед, пока он не поворачивает за угол, скрываясь из виду. Так легче.

Когда я возвращаюсь, мама сидит на своем обычном месте на диване на веранде. Питер на кухне делает кофе.

– Доброе утро, красотка! – кричит он мне. – Как первая летняя пробежка?

– Божественно. Я чувствую, что наконец могу дышать.

– Кофе скоро будет готов. Ты добежала до океана?

– Да. Как раз начался отлив. – Я подхожу к нему и протягиваю раскрытую ладонь. – Никогда не видела такого крошечного мечехвоста. Он идеален.

– Как водичка? – спрашивает мама.

– Я не купалась, я была в одежде для бега.

– Могла бы искупать голой, – говорит мама. В ее голосе осуждение.

– Могла бы, – соглашаюсь я. Начинается. – Я встретила Джонаса. Он приглашает зайти к ним выпить.

– Отлично, – кивает Питер.

– Ты заметила? Вернулись гусеницы шелкопрядов, – говорит мама.

– Я ничего такого не видела по дороге на пляж.

– Они еще туда доберутся. Они как саранча. Половина деревьев между нами и Памелой объедена. А этот ужасный стук, с которым их какашки падают на землю. Вчера утром мне пришлось обмотать голову мексиканской шалью и бежать.

– Какашки гусениц? – спрашивает Питер.

– Они похожи на бежевые кофейные зерна, – говорю я.

– Со мной такое однажды было, – вспоминает мама. – Оказалось, у меня язва.

– Элла, твоя мама опять разговаривает на незнакомом языке, – жалуется Питер.

– Твой муж – нахал, – заявляет мама. – В любом случае, если когда-нибудь увидишь в унитазе что-то похожее на кофейные зерна, то будешь знать.

– Гадость какая, – морщусь я.