Что же до Московии… Чистая правда — в Московии регулярно ходили в баню, это точно. Полагалось ходить в баню раз в неделю, что и осуществлялось. Более интересный вопрос: а как мылись в перерыве между банями? Так сказать, с субботы и до следующей субботы?

Ответ способен огорчить человека, приписавшего предкам больше достоинств, чем надо, и привести в полную ярость «патриота» образца чтецов «сокола Жириновского». Потому что ответ этот — нерегулярно, а то и попросту никак. Трогательная картинка — девушка, которая умывается из ручейка по раннему утру, на заре. Из мультфильма в мультфильм, из экранизированной сказки в сказку переходит этот милый образ… Только вот сразу вопрос: а как умываться людям постарше? Тем, кому не очень хочется наклоняться и плескать себе ладошкой в «портрет»? Что, если погода в этот день плохая? И вообще — как умывается та же девушка 7 месяцев в году, с октября по апрель? Не говоря о том, что до ручейка от дома может оказаться довольно далеко идти и каждый день, пожалуй, не находишься.

Стоит задать себе эти «непатриотичные» вопросы, и быстро выясняется — в Московии отсутствует культурная норма, предписывающая умываться каждый день. Грубо говоря, вне банных дней можно было мыться, а можно было и не мыться. Некоторые чистили зубы… а большинство — нет, не чистили.

Стало классикой зубоскалить по поводу грязных дам в рыцарских замках. «…Прекрасные дамы (бань не было)», — меланхолически отмечает В. Иванов. Но ведь и в Московии не было традиции ни умываться, ни мыть уши, шею или под мышками, не говоря о том, чтобы (тысяча извинений!) подмываться. Ну что поделать, если не было такой традиции, и вполне можно сопроводить любую романтическую историю соответствующими комментариями. В конце концов, почему снабжать такими комментариями «Айвенго» Вальтера Скотта можно, а сочинения все того же Валентина Иванова — категорически нельзя?! Это дискриминация!

О МОСКОВИТСКОЙ ЕДЕ

Впрочем, давайте о чем-то более веселом! Например, о еде…

Дело в том, что в Московии нам была бы так же непривычна и еда.

С одной стороны, очень много еды, которая или вообще исчезла, или превратилась в редчайший деликатес, во что-то такое, чем лакомятся богачи, и то далеко не каждый день.

Вряд ли кто-нибудь в наши дни попробует, например, «можжевелового рябчика», то есть рябчика, который выкормился на чистых можжевеловых пустошах (в наше время этого ландшафта больше нет). Вряд ли кто-нибудь сможет отрезать кусок от хвоста осетра длиной 5 метров — нет больше таких осетров — ни в России, ни во всем остальном мире. И стерляди из Москвы-реки тоже поесть не удастся, потому что ни в Москве-реке, ни в Оке, ни в других притоках Волги давным-давно нет ни стерляди, ни другой красной рыбы. Я уже не задаю вопроса, когда последний раз читатель ел мясо зубра или даже обычнейшего благородного оленя — тут уж все и всем предельно ясно.

В XVII же веке красная рыба, дичь, включая зубрятину, или красная икра — достаточно обычная часть трапезы, в том числе и самых малообеспеченных людей.

Но одновременно еда XVII века — простая и грубая, и деликатесы XVII века сводятся к кремам на взбитых сливках с сахаром или к жареным лебедям (то есть опять же — не к тому, что вкусно приготовлено и долго и сложно готовилось, а к тому, что трудно достать и что не у всех есть). Вкусное — это редкое, а не что надо готовить долго и любовно.

Повседневная же еда (не только низов общества) убийственно однообразна и превосходно описана в двух народных поговорках: «Щи да каша — еда наша» и «Надоел, как пареная репа».

Каждую еду надо готовить долго, это непростой процесс — каждый раз колоть дрова, топить печь, носить воду. Поэтому едят реже, чем сейчас, и классический совет диетологов XX века — есть поменьше и почаще — не очень понятен людям той эпохи, да и попросту невыполним. Им, совершенно независимо от вкусов и желаний, приходится есть редко, но «зато» очень помногу. Сколько дадут, столько съедать!

Ну и правила поведения за столом оставляют желать лучшего — они еще попросту не созданы, а в деревнях, где едят в основном вареное, причем из общего горшка, они и не очень-то нужны. Вот ложка — очень нужная вещь, и ее в путешествиях и походах полагается носить за голенищем.

САМОЕ УДИВИТЕЛЬНОЕ

Но если представить себе современного человека, отправленного, «засунутого», «внедренного»… одним словом, надолго и всерьез попавшего в прошлое, уверен, все эти этнографические детали поражали бы его воображение не очень долго. В конце концов, все трудности чужого… почти чужого языка можно преодолеть, как и все трудности вживания в чужой быт. Имея в распоряжении «машину времени» и неограниченное количество энергии, чтобы «летать» взад-вперед, можно даже «слетать» разок в XVII век, в роли заведомого иноплеменника выяснить все неопределенные, непонятные вопросы, — что, например, за звук обозначала буква «ер»? Уточнить, как именно должен вести себя «сын боярский», во всех деталях, и как выдать себя… ну, скажем, за дворянина из Вологды, чтобы его разоблачили не назавтра.

А уже при следующем «посещении», озаботившись подходящей легендой, можно попытаться выдать себя в Московии за своего: например, присвоив себе имя какого-нибудь помершего или несуществующего человека. Например, сына или внука какого-нибудь казанского или новгородского служилого человека… у которого на самом деле нет никакого сына. Или сына, который помер лет в 10. Именно так действовали британцы, внедряя свою агентуру в различные индусские княжества — создавали таким образом своему агенту хотя и ложную до мозга костей, но внешне вполне «чистую» биографию.

Знакомясь с XVII веком, наш путешественник в другие эпохи будет вести себя и чувствовать себя примерно так же, как этнограф, живущий возле города или села и приходящий время от времени к тем, кого он решил изучать. Во время второго посещения этнограф превращается в разведчика — типа тех легендарных британцев, которые ухитрялись работать, выдавая себя за индусов разных народов и каст.

В любом случае он должен научиться жить в изучаемой стране и той жизнью, которой живут изучаемые. Необходим своего рода период адаптации, чтобы можно было не думать о мелочах, получать удовольствие от этого образа жизни и заниматься сбором информации. Ассоциация опять же способна заставить налиться кровью глаза, как выражались Стругацкие, патриотически настроенных личностей, но именно так Миклухо-Маклай поселился и жил среди папуасов.

Так вот, все, сказанное выше, — это всего лишь трудности периода внедрения и сложности периода адаптации, не более. Рано или поздно нашему и этнографу, и разведчику предстоит начать жить как бы в двух временах, в двух цивилизациях сразу. Придется ему привыкать и к духотище в избах, и к антисанитарии, и к пользованию непривычными вещами; придется выучить язык и начать жить так, как будто ты здесь и родился.

Появятся и местные друзья… У ученых родился даже такой термин — «этнографическая дружба». В конце концов, как бы ни отличались объекты изучения от исследователя и его народа, но и они тоже люди. Их сознание подвержено страстям — если не таким же точно, как у этнографа, то очень похожим. Их жизнь протекает между рождением и смертью и сопровождается браком и рождением детей.