— Не понял юмора.

— Потому что не знаешь вторую часть истории. В том же доме жил еще один музыкант. Амедео Вивес. Ты знаешь Вивеса? Он тоже вставил подслушанную мелодию в сарсуэлу, над которой тогда работал. Позже оба поняли, что произошло. Один уличный музыкант, вдохновивший двух маэстро! — На этот раз он неудержимо расхохотался. Затем вытер глаза и потряс головой: — Фалья утверждает, что мир полон музыки. Слушай.

— То есть?

— Слушай! — Аль-Серрас произнес это громче. — Сдается мне, это полезный совет.

— Но, Хусто, ты-то действительно слушаешь. У тебя потрясающий слух. Ты сам не раз говорил, что твой мозг — это огромное хранилище мелодий и ритмов, услышанных повсюду. Разве не так?

— Фалья знает. — Аль-Серрас перешел на шепот. — Он знает мой секрет. Все, что здесь хранится, нереально. — Он постучал кулаком по груди. — И все, что здесь. — Он постучал кулаком по виску и сморщился от боли. Только тут я обратил внимание на то, что его темные волосы прилипли к голове. Я подумал, что это от пота. Но это была кровь, сочившаяся из пореза.

— Осторожнее! — Я наклонился к нему и протянул руку к его лицу, но он отодвинулся. — Что случилось?

— Упал.

— Где?

— На ступеньках.

— Ты что, не знаешь, что надо вытягивать руки, когда падаешь?

— Свои руки? Ты с ума сошел? — Он спрятал кулаки в колени и задрал голову. — Как можно слушать, когда в этом богом проклятом мире не осталось ни одного спокойного места? — Он прищурился и закрыл уши, как будто хотел спрятаться от шумной действительности.

Я тоже прислушался, но различил лишь слабый шорох — это бриз шелестел пальмовыми листьями. И вдруг мое ухо уловило другие звуки — легкие, похожие на пение птицы. Звуки приближались, становясь все громче. По тропинке шел мальчик, тонким голоском напевавший простенькую мелодию. Затем он перестал петь и перешел на свист. Он шел и насвистывал народную песенку о весне, которую я помнил с детства. Я не мог не улыбнуться.

— Мальчишка поет, — вздохнул я облегченно и отнял пальцы Аль-Серраса от ушей. — Хусто, ты помнишь, много лет назад, в Мадриде, ты рассказал мне историю о мальчике, который играл на скрипке, поставив ее между ног? И добавил, что желал бы походить на этого мальчика, целиком погруженного в музыку? Есть две вещи, которые я давно хотел тебе сказать. Во-первых, ты и сам погружен в музыку. Твое сердце отдано ей без остатка, особенно когда ты играешь не для полного зала, а всего для нескольких человек.

Он смотрел на меня с сомнением:

— А вторая вещь?

— Этим мальчиком был я.

— Не верю. — Его губы прорезала легкая улыбка.

— Как хочешь. Но думаю, нам самой судьбой уготовано играть вместе.

Мальчик медленно поднимался по лестнице, то насвистывая, то напевая. Когда он приблизился, я заметил, что он приволакивает одну ногу. Я наблюдал, как он двигается по разбитым камням, подпрыгивая с живостью раненого голубя, который давно привык к сломанному крылу и по-прежнему способен собирать с земли крошки. Это был тот самый мальчик, которого мы встретили на пути к воротам Альгамбры, правда, тогда я его не рассмотрел. Но теперь я не мог отвести взгляда от его запыленного башмака, порванного сбоку, с той стороны, что царапала по земле. Из-под шапки черных волос на нас глядели пытливые глаза.

— Отец говорит, вы должны уходить. — Мальчик важно выпятил грудь. — Отец говорит, он запирает ворота.

Мы молчали, и мальчик смутился.

— Здесь нельзя оставаться на ночь, — озабоченно проговорил он, почему-то обращаясь ко мне. — Здесь привидения водятся.

— Мы ничего не имеем против привидений, — сказал я весело и дружески потрепал мальчишку по взъерошенной голове.

Но тут подал голос Аль-Серрас.

— Не вздумай меня выгонять, — грозно сказал он мальчику. — Сам уйду, когда буду готов…

Он с трудом поднялся. Но ноги его не держали, и он ухватился за мое плечо.

— Я готов, — проскрежетал он. — Помоги мне.

— Конечно, — сказал я. — Всегда.

Что-то изменилось во мне в тот вечер, в этом старинном месте, не оправдавшем надежд Аль-Серраса. Я пытался погрузиться в это ощущение, продлить его, вспоминая того мальчика, его пение и легкие шаги.

Аль-Серрас побывал у матери в Монте-Карло, прежде чем вернуться на виллу к своей приятельнице в Малаге. Я, в свою очередь, согласился временно занять должность дирижера симфонического оркестра в Саламанке. Раньше мне и в голову не приходило, что я могу дирижировать, но теперь обнаружилось, что это занятие доставляет мне огромное удовольствие — интеллектуальное, физическое и эмоциональное. Особая прелесть заключалась в том, что это удовольствие можно было делить с другими прекрасными музыкантами.

Освобождение от бремени собственного эго словно снесло окружавшие меня барьеры. Вместо того чтобы наблюдать за жизнью людей из окна поезда, я стал ежедневно ходить по древнему городу ученых. Посещал лекции, посвященные не музыке, а самым разнообразным предметам. У меня не было четкого представления о том, куда должна идти наша страна, но я стремился понять, как мы оказались в нынешнем плачевном положении: слабый король, бессильный парламент, соперничество армии и церкви, претендующих, каждая со своей стороны, на захват власти, сводящий на нет все завоевания наших демократических институтов. Когда группа университетских профессоров либеральной ориентации организовала двухдневную конференцию, посвященную обсуждению текущих событий, я принял приглашение выступить перед ее участниками на заключительном обеде. Я делал то, что было в моих силах. За последнее десятилетие моя известность значительно выросла, но я полагал, что в первую очередь должен быть гражданином и защитником реформ (ни одна из них не отличалась особым радикализмом и не призывала к свержению монархии).

Я стал принимать приглашения на обеды, где меня усаживали рядом с молодыми привлекательными женщинами. На Пасху я снял коттедж в горах и пригласил в гости родных. Мать приехать не смогла — Тия нуждалась в ежедневном уходе, а взять ее с собой не представлялось возможным. Но Луиза привезла Энрика, и я с радостью отметил, что наконец-то живу нормальной жизнью, такой, о какой всегда мечтал.

Энрике, конечно, тоже не смог выбраться. Он из Альхесираса отбыл на пароходе в Марокко. Его друг Пакито, теперь известный как Пако, позвал его, чтобы вместе с ним принять командование новым Испанским иностранным легионом. Это был отряд наемников, созданный по образцу Французского иностранного легиона. Пока Аль-Серрас затыкал уши, растревоженные пением мальчика, Энрике и Пако во всю глотку орали приказы, стоя перед строем двухсот рекрутов: обычных преступников, недовольных ветеранов Великой войны, опасных бандитов, жалких неудачников. Они объясняли этим людям, что их жизни ничего не стоят, но они могут обрести новую жизнь, если готовы ею рискнуть: «Считайте себя женихами смерти».