– А если я попрошу о том, чтобы все оставалось так же, как есть сейчас, потому что полностью счастлива и довольна, – это тоже желание?

– Тоже. Точнее боязнь, что что-то может измениться, что ты можешь что-то потерять.

– Но ведь я не прошу ничего нового.

– Но Формула все равно пришлет тест «на готовность» удержать то, что имеешь, ведь ты просишь именно об этом.

– Не о трудностях.

– О трудностях никто не просит. Но именно они многому нас учат и делают мудрее. Хочешь, скажу тебе одну странную вещь, которая многое прояснит?

– Хочу.

– Счастливый человек ни о чем не просит.

– Совсем?

– Совсем. Потому что он уже во всем счастлив и всем доволен. А еще уверен в том, что все будет хорошо и дальше, и потому бесстрашен.

– Блажен, кто верует. Хотелось бы мне быть одной из таких.

– Так стань ей.

– Стану, – я погладила теплую, лежащую на животе руку. – Очень-очень постараюсь.

* * *

Он мог бы сейчас быть в Реакторе: координировать действия в лаборатории, просматривать отчеты и статистику Уровней, мог бы изобретать новые пути сохранения устойчивости материи, мог бы помогать Дрейку. Мог бы отдыхать, мог бы работать.

Он много чего мог бы.

Но вместо этого сидел и занимался порчей принтерной бумаги – рвал ее на жгуты, скручивал ее в тугие шарики и закидывал их в мусорную корзину. Если он продолжит кидать их с той же скоростью, то заполнит урну порченой бумагой к утру ровно наполовину. Если снизит темп вдвое, то покроет дно примерно на пять сантиметров. Если ускорится, то к восьми утра завалит ее доверху.

Самое тупое, самое бесполезное занятие, какое только можно придумать.

Но корил себя Сиблинг на автомате и на фоне размышлений совершенно иного рода – она попросила в нее не заканчивать.

«Я не на таблетках».

И он не закончил. А ведь мог бы. Даже не подумал бы об этом, даже не вспомнил бы, что физиологический акт любви обычно заканчивается впрыском спермы в женское тело – тело, способное понести.

Господи, ведь там идет время, там процесс не зациклен.

Он дурак, дурак, дурак.

И, тем не менее, обидно – сюрреалистичное чувство.

Джон должен был работать – привычно тонуть в предсказуемой рутине бесконечного круговорота дел, а вместо этого вспоминал бархатистость ее кожи, жаркое дыхание, опаляющее плечи, вздрагивания, стоны, то, как они синхронно двигались.

А потом она плакала до утра.

Доверилась ему, открылась и корчилась из-за этой открытости от боли.

А он ушел.

Стеклянные глаза Сиблинга смотрели в стену – руки привычно скручивали из бумаги шарики. Ушел, потому что не знал, как быть с ней. А теперь не знал, как научиться быть отдельно. Не хотел двигаться ни назад, ни вперед, хотел залипнуть во времени, как муха в янтаре, чтобы каким-то непостижимым образом принять тот факт, что в его жизнь ворвались изменения. Не те, которые он планировал, но те, которые уже произошли.

Черт, как Дрейк с этим справляется? Совмещает вместе чувства и логику?

Невозможно, невозможно, невозможно.

Он должен вернуться.

Лучше не возвращаться.

Должен вернуться.

Нет.

Да.

Да. И точка.

На очередном закинутом шарике «кормление» урны прекратилось.

Она готовила нисколько не хуже Клэр – Баалу повезло. Теснили друг друга поверх вышитой белой скатерти тарелки с печеньем, кексами, пирожками и рогаликами, которыми Алеста теперь усиленно пыталась меня накормить:

– Ешь, все свежее, только из духовки. У нас еще варенье есть разных сортов – любишь?

Я чувствовала себя, как в гостях у бабушки. Сидела на плетеном стуле, рассматривала бревенчатые стены и прозрачные занавески на окнах, вдыхала запах дерева, чистоты и сдобы, жмурилась от удовольствия – здесь было хорошо, тепло. И мне вдруг стало понятно маму, которая всегда хотела иметь собственный дом – такой же деревянный, просторный, пахнущий можжевельником и кедром.

– Я с утра поела, спасибо, – присыпанная сахарной пудрой сдоба манила, но я давно отвыкла переедать, а потому лишь смотрела на кулинарные произведения искусства Али и с сожалением качала головой. – Знала бы, что у тебя столько всего, не стала бы завтракать.

– В следующий раз не завтракай, ладно? Я всегда много готовлю – Баал любит поесть.

Кто бы сомневался.

А ей хотелось поговорить – это чувствовалось. Одетая в длинную юбку и просторную льняную блузку Алеста порхала вокруг стола – то осматривала его критически – не добавить ли чего еще? – то, вдруг, положив руку на живот, замирала и стояла так по несколько секунд, улыбалась.

– Вчера к нам приходил доктор, знаешь…

– О-о-о, и что сказал?

Чай пах смородиной и мятой; на блюдце красовались кубики коричневого сахара – я не стала топить их в чашке. Мне меньше калорий, а хозяевам пригодятся.

– Осмотрел, сказал, что все идет хорошо. Спросил, желаем ли мы знать пол ребенка.

– И?

Аля рассмеялась.

«Ты приходи к ней изредка, ладно? Ей не хватает общения, скучает иногда… почти все время одна».

«Ладно».

Об этом Баал попросил несколько дней назад, и потому этим утром я была здесь – на Танэо.

– Я и не думала, что они могут определить пол так рано, ведь прошло еще всего-ничего. Но, оказывается, могут! А на вид дядечка такой тщедушный – ласковый, улыбчивый, – обо всем спросит, поинтересуется, напишет кучу рекомендаций, оставит травок…

Она говорила, как человек, внутри которого накопилось множество невысказанных мыслей, чувств и эмоций, – уже не могла удержать их внутри, и потому страшно радовалась моему визиту.

– И что вы ответили?

– Мы синхронно разошлись во мнениях. Я сразу же ответила «да», а Баал – «нет». Правда, посмотрев на меня, он свое мнение изменил, помялся и тоже сказал «да».

В моем воображении возник длинноволосый брюнет, ласково глядящий на свою «жену». Да, глядя в ее сияющие радостью темные глаза невозможно было сказать «нет» – я его понимала.

– Я-то была уверена, что это мальчик – вот на сто процентов уверена, но доктор посмотрел на мой живот и сказал: «Девочка». Девочка, слышишь? А ведь это невиданно – девочка, родившаяся от мужчины! Знала бы мама, что со мной случилось такое, никогда и ни за что бы не поверила! Ведь девочки на Танэо уже много лет рождаются только от Богини. А у меня от мужчины!…