О доносе турка Ерошкин сразу поставил в известность Смирнова, тот был этой историей напуган не меньше него, но упрекать Ерошкина не стал, лишь потребовал строжайшего расследования. Дважды он предупреждал Ерошкина, чтобы на этот раз обошлось без сантиментов: каждый, кто в этом деле окажется замешан, должен быть ликвидирован, иначе заразу не остановишь.

За месяц Ерошкин с тремя другими следователями всех зэков, включая Берга, пропустили через конвейер, но ничего предосудительного не нашлось. Возможно, пару раз Берг с турком или еще с кем-нибудь на эту тему и заговаривал, но то, что никто из воркутинцев, да и сам Берг, не собираются и никогда не собирались идти назад, было ясно. Все-таки Смирнов продолжал нервничать, и только через год Ерошкин наконец получил разрешение спустить дело на тормозах. Всё же Берга от воркутинцев Смирнов приказал изолировать, вернуть его обратно в Томскую тюремную психиатрическую больницу. В Томске Берг и скончался три года спустя, в марте сорок седьмого года, от инфаркта. Про прочих воркутинцев вообще забыли, и они в том же доме, что и раньше, спокойно продолжали восстанавливать жизнь Веры.

История с Бергом была последним серьезным событием, дальше на много лет в Ярославле наступил штиль. Ерошкин почти перестал заниматься воркутинцами, лишь раз в неделю он вызывал к себе для доклада турка, и то скоро это сделалось простой формальностью. Всё, что турок приносил, было ему и неинтересно, и не нужно. Так же раз в неделю, обычно на следующий день после турка, он сам звонил Смирнову, но и тому всё это было безразлично. Оба хорошо понимали, что до конца пятьдесят второго года, то есть до времени, когда придет срок художника Карла Тобе, затем и остальных, ничего происходить не должно. Однако большие люди в Москве не желали этого понимать и не желали ждать целых десять лет; они давили на Смирнова, а он в свою очередь переваливал всё на Ерошкина. Ничего нового Смирнов предложить не мог, требовать же, чтобы Ерошкин хотя бы создавал видимость работы, стеснялся и оттого злился. В общем, разговоры были для Ерошкина неприятные.

Забросив зэков, Ерошкин занимался своими непосредственными обязанностями уполномоченного НКВД по Ярославской области, был этим увлечен. Шла война, разных дел было по горло, так что, разговаривая со Смирновым, он даже не скрывал, что его устраивает, что у воркутинцев под началом турка всё тихо и мирно. Как глава областного НКВД он работал, пожалуй что, неплохо, во всяком случае, и раскрываемость преступлений, и выявленные вредители, и число арестованных немецких агентов, прочие основные показатели были у него высокими, что не раз отмечалось на коллегии. Но Смирнова это не радовало, и он не уставал объяснять, что от Ерошкина ему нужно другое. Всё же Ерошкин не думал, что дело так серьезно, и, когда девятого апреля сорок пятого года, то есть ровно за месяц до конца войны, из Москвы на его имя пришла бумага, где было сказано, что в связи с необходимостью полностью сосредоточиться на деле номер 15155 – за этим номером по документам проходило дело Веры – он освобождается от должности председателя областного НКВД, для него это стало полной неожиданностью.

Неделю спустя после этого приказа Ерошкин переехал из своей прежней служебной квартиры в особняк воркутинцев, там пустовал маленький, из двух комнат, флигель, и вдруг обнаружил, что, кажется, впервые за все годы, что себя помнит, он совершенно свободен. Нельзя сказать, чтобы он был этим особенно счастлив, но и печалился не сильно. От местного начальства Ерошкин по-прежнему не зависел, дело Веры, как и раньше, целиком курировала Москва, и в самом особняке он ничего менять тоже не стал. Зэки вели хозяйство очень умело, спокойно, и Ерошкин решил, что трогать их не будет; раз в неделю – доклад турка, в остальном же пусть устраиваются, как знают.

Неожиданно сделавшись вольной птицей, Ерошкин теперь много читал, гулял по городу, а в конце апреля, когда Волга вскрылась, стал с новым начальником НКВД области Сухоруковым, своим знакомцем еще по Москве, не реже чем дважды в неделю выбираться на рыбалку. Тот был заодно и страстный охотник, Ерошкин ходил с ним и на уток, и на кабана, но потом от крови устал и вернулся к рыбалке. Смирнов время от времени снова начинал читать ему по телефону нотации, объяснял, что они на него, Ерошкина, надеялись, считали одним из самых талантливых работников системы, но делал это уже без надрыва, и Ерошкин видел, что Смирнов смирился.

Так в этой размеренной тихой жизни прошло чуть больше семи лет; как уже говорилось, в декабре пятьдесят второго года Вера должна была наконец дойти до первого из воркутинских зэков – художника Карла Тобе, за ним один за другим должны были последовать остальные. Примерно за полгода до этого срока зэки стали нервничать. Иногда в особняке делалось настолько неспокойно, что турок с трудом с ними справлялся. Нервничала и Москва; правда, Ерошкину часто казалось, что Смирнов просто себя накручивает – и себя, и других. Сам Ерошкин после неудачи Берга был настроен пессимистически, говорил Сухорукову, что Вера вряд ли захочет остаться с кем-нибудь из его людей.

Четырнадцать лет назад, когда всё только начиналось, каждый из воркутинцев – от Колпина до Сашки, от Корневского до Коли Ушакова – не сомневался, что Радостина возвращается именно к нему, и этой своей верой мог заразить любого. Он и Смирнов тогда часами спорили, к кому же она все-таки идет. Однако полтора десятка лет – большой срок: изменились и они со Смирновым, и зэки.

Воркутинцев годы как-то странно подравняли, и Ерошкину они теперь казались на одно лицо. Под Воркутой, когда они умирали от пневмонии, турок спас их, сумев объяснить, что они нужны, каждый из зэков необходим, потому что хотя бы без одного из них память о Вере будет неполна. Зэков это тогда научило держаться за жизнь и друг за друга, но из этого же следовало, что все они равны, что они – только часть, часть, равная другим частям, и особых прав на Веру ни у кого нет. Больше того, получалось, что Вера принадлежит как бы им всем, и Ерошкин видел, что теперь в одиночку никто претендовать на нее не хочет. Ему даже казалось, что сейчас, когда срок приблизился, каждый сильнее и сильнее боится, что Вера выберет именно его. Не проклянут ли его тогда остальные, как прежде Берга?

Хотя, если Ерошкин был прав, это ставило крест на надеждах НКВД остановить Веру; вины турка здесь не было, в любом ином случае воркутинцы давным-давно были бы мертвы, лежали где-нибудь во рву. Это была та цена, какую все они заплатили, чтобы остаться живыми.

Зима сорок первого – сорок второго годов, начатое ими тогда совместное восстановление жизни Веры так их между собой сблизили и сплотили, что к пятьдесят второму году иначе как на целое они на себя уже не смотрели. Одна мысль, что вот сейчас они выйдут из своей коммуны, где их и поят, и кормят, и дают кров, главное, где им никто не мешает дни напролет заниматься Верой, вгоняла зэков в ужас. Неудивительно, что за несколько дней перед тем, как надо было идти к Вере, тот, чья была очередь, самым натуральным образом начинал сходить с ума, и это сразу передавалось остальным. Истерика начиналась, как правило, ровно за неделю и продолжалась, пока очередной кандидат не возвращался обратно в коммуну. Однажды во время подобной смуты турок, делая доклад Ерошкину, сказал, что знает, что зэки еще в Москве подписали по два обязательства: первое – обычное, о неразглашении, а кроме того, каждый из них заявил, что он гарантирует, что Вера возвращается именно к нему и, когда она до него дойдет, дальше будет уже жить, как все. И вот эти истерики было бы легко ослабить или даже вовсе свести на нет, если бы Ерошкин согласовал в Москве изменение второго обязательства. Не каждый из них по отдельности обязуется, что он Веру остановит, а все они вместе, коллективом.