— Это ты, — сказала девушка.

Я вновь сидел в кресле и смотрел на нее. В ее глазах стояли слезы.

Я не знал ее, она знала меня — вот и всё.

Я шел, спотыкаясь об ангелов, вмерзших в асфальт. С набережной тянуло холодом, я кутался в пальто, поправлял на шее колючий белый шарф. Шмыгал носом. В ботинках хлюпала вода, губы потрескались от соли, крылья насквозь промокли. Кажется, я упал в море. Мне помогли выбраться и дали сухую одежду, вот только ботинки пожалели. Кто бы это мог быть? Никого, кроме теней, не видно. Но они нематериальны. Значит, меня спас Бог. Почему же я еще жив? Встреча с ним, говорят, фатальна. Для меня — тем более, ведь я в него не верю.

Я понял, что сплю. В голове со скрипом крутились зубчатые шестерни мыслей: кем была та голубоглазая девушка в кафе? Уверен, она спутала меня с другим. Я не знаю ее. Она не та, не моя бывшая, не Брыля.

Во сне было пустынно, звенели ледяными иглами кипарисы, автоматы, торгующие газированной водой, покрылись изморозью. Я подошел к автомату, чтобы глотнуть газировки. Но кто-то раскурочил стенки острыми когтями, вскрыл нутро и вырвал дозатор. К горлу подкралась тошнота, я в страхе оглянулся: автоматы лопались с тихим треском, выворачивая наружу железные потроха. Я побежал. В выбеленном жестокими морозами небе плакали херувимы. Я не останавливался, пока не уперся в громаду кинотеатра. Болела нога — я подвернул ее. Слева и справа был тупик, сзади — тоже. На ветру колыхалась выцветшая афиша. Я заковылял к ней, то и дело оборачиваясь: чудилось, что Бог, изуродовавший автоматы, может убить меня в самый неподходящий момент.

С афиши смотрели голубые, мокрые от слез глаза. Сава, вернись, умоляли они. Вернись, малыш. Хватит дурить. Ты мой самый-самый. Мой, только мой. Вернись, прошу тебя!

Мы играли в гляделки: кто кого пересмотрит, наконец я отвел взгляд. Афиша исчезла. Я силился понять, что это за глаза, чего им от меня надо, и с какой они планеты. И зачем хотят испортить мне жизнь.

Наступил день книжной ярмарки. На моем любимом перекрестке было тесно: среди лотков, звеня бубенцами, танцевали кришнаиты в желтых одеждах, за сутулыми спинами торчали обрубки желтых крыльев. Продавцы и зеваки бились об заклад — взлетят кришнаиты силой молитвы или нет. К моему столику почти сразу подошел толстый неуклюжий мужчина в шерстяном костюме. Он непрерывно кашлял, на бледном лице выделялись темные мешки под глазами и пунцовые губы. Мужчина поведал мне о трех философских категориях игры, и я заказал ему пива. Он выдул кружку, жадно причмокивая.

— Цвет нации спивается, — доверительно сообщил он. — Кришнаиты никогда не взлетят.

— Почему?

— Простите, вы кто по профессии?

Я улыбнулся:

— Дворник.

— Я — Блюхер, — представился он. — Вам не понять меня.

— Попробуйте объяснить.

— Даже если поймете, это знание слишком страшное. Вы убьете меня, лишь бы забыть о нем.

— Рискните.

Он закусил нижнюю губу и стал похож на морщинистого постаревшего колобка.

— Смотрите, — он ткнул пальцем в кришнаитов, — это кришнаиты.

— Верно.

— И они счастливы, потому что играют в жизнь. Проклятье человека — слишком серьезное отношение к жизни. И чем умнее человек, тем быстрее осознает, что время игр кончилось, и знание это приносит страх.

— Каким образом кришнаиты могут играть в жизнь?

— Вы не понимаете, — опечалился мужчина. — Во славу Господа Кришны они обрубили себе крылья. Я так и знал, что вы не поймете.

— Угощайтесь пивом, — предложил я.

Он подозрительно взглянул на меня.

— Не похожи вы на дворника. В вас что-то потустороннее, и вы пытаетесь скрыть это от самого себя. Я боюсь вас. Вы не меняли правила игры?

— Вряд ли.

Он усмехнулся:

— Ну конечно. Куда вам. Вы же дворник! Даже не знаете о философских категориях.

— Увы, — признался я. Мы стукнулись кружками. — Девушка, — окликнул я официантку с изящными парадными крылышками, — еще парочку.

Она вздрогнула и торопливо зацокала каблучками по тротуару.

— Просто проходила мимо, — хихикнул Блюхер. — Они все проходят мимо. Где официанты?! — забарабанил он кулаком по столешнице. — Требую официантов!

Я вспомнил загадочный сон… девушку… и, помотав головой, чтоб избавиться от непрошеных мыслей, подошел к стойке, где заказал пять кружек пива. Мы выпили по две.

— Браа… эт для кого? — Захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.

— Для седой девушки, — ответил я, всматриваясь в прохожих. — Не трогай.

— Ммм…

— Еще хочешь?

— Уммм…

Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.

— Бэ… ну т знаешь… я этой т-тряни и грююю… ну т понимашь…

Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову…

— Йа-а… ну и, панимаш… грю ей… и дверью — хлоп!

— Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?

— А-а?.. — В его глазах светилось непонимание.

— Ты вообще помнишь, что рассказывал?

— Ни-и-и…

— Ты счастлив сейчас?

— Т-та… — Он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками под мышками. С брезгливым недоумением и затаенным страхом косились они на Блюхера — так иные дети глядят на опустившихся родителей, в глубине души осознавая, что их ждет подобное будущее.

Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.

Я написал: «Брыля, дорогая». Зачеркнул и написал заново.

«Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я — та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры — забыть».