— Похож. Портретно, — буркнул он. — Но учтите — в руки не дам, читать буду сам. И распишитесь в книге учета.

Вновь была извлечена конторская книга, и к подписям Веры и Бабста прибавились затейливый Пашин иероглиф и разборчивое «ПСавиц» собакинского отпрыска.

— Житие Вакха нашли! Вот молодцы! — похлопал Костю по плечу Петр Алексеевич.

Бабст приложил палец к губам:

— Тише! Нам оказана большая честь. Как химикам, изучающим вещества земли российской.

— Ха, а я сразу заметил, что ребята тут конкретно так веществами заправились! — оживился было Паша, но княжна нежно прикрыла ему рот ладонью. Живой повернулся к ней, ожидая продолжения, но наткнулся на недобрый взгляд Кости и поспешил отойти в тень.

Тем временем архивариус подошел к стеллажам и бережно достал двумя руками огромный, оплетенный в кожу рукописный сборник.

Он вернулся к столу и положил на него драгоценную книгу.

— Света мало, — озабоченно пробормотал он и снова исчез в темноте.

Живой покрутил пальцем у виска, указал архивариусу в спину, затем провел ногтем по горлу, как бы спрашивая: «Дядя в своем уме, не прирежет нас?» Бабст в ответ указал на Живого, тоже покрутил пальцем у виска, затем кивнул в сторону Савельева и отрицательно покачал головой, что означало: «Да понормальнее тебя будет». «Тогда базара нет», — развел руками Паша и потрогал кожаную обложку.

Вскоре вернулся хозяин со второй керосиновой лампой. Он уселся за стол и осторожно раскрыл потемневшие страницы. Остальные столпились вокруг него, как ученики вокруг классного руководителя, выставляющего в журнале годовые отметки по поведению.

С трехцветной миниатюры на участников экспедиции смотрел заросший буйной растительностью лик того, кого они искали, — Вакха Волосатого.

— Источник, заслуживающий доверия, — сказал Савельев. — Единственная сохранившаяся рукопись. Лицевая. Автограф. Написано по смытому пергамену почерком семнадцатого века.

И он медленно начал читать:

Аще не поскучите послушати, братие, то возвещу вам житие буйственное и от человек уничиженное, но Богу угодное, юрода Вакха по реклу Волосатаго, иже обиташе в пресловущем граде Пырьевьске и многая чюдеса творяше. Чюдеса же те аз многогрешный видях аки самовидец и сведетель, бо треблаженнаго тово знал и слушал и ученик ево тайный есмь. И се уже двадесят лет прейде, как отыде от нас блаженный Вакх, а никто же не дерзняше написати о нем, все убоялися и не смеють, бо епископы наши и до сего дня неверием одержимы о святом. А посему аз, всеокаянный и предерзый, дерзнух на сие не славы ради, а памяти и пользы для, да подивитися на дела ево предивные.

Радуйся, нестяжателе Вакхе, истинного благочестия по-движниче, благовонное молитвы кадило, сатоны посмехателю, нищих предстоятелю, обидчиков страшный наказателю, наставниче мой в море житейском!

В лето от создания мира 7187 в богоспасаемом граде Пырьевьске народися младенец, родители же ево бяху люди богобоязненные, добронравные и не кичливые, а чином благородные городовые дворяне. И месяца октября в седьмой день нарекоша имя ему по святцем Вакх, в память великомученика Вакха полковника римскаго, убитаго до смерти за веру при Антиохе игемоне. И возрасташе Вакх в дому родителей своих, преуспевая в страх Божий: к детям играющим не хожаше и к ним не приставаше, церкви прилежаше и богодухновеныя книгы любляше, а боле всего святых мучения и жития святых отец читаше. И тако достиг Вакх разумных лет.

Уношей же ликом был доброзрачен, нравом тих, родителем покорен, часто хожаше по церквам, от всякыя нечистоты ограждаяся, в посте упражняяся, духовной пищей насыщаяся, в среду и в пяток ничтоже не едяше, а в протчие дни хлебом питашеся и водою, днем святыя книгы читая, в нощи же без сна на молитве пребывая.

Егда же сей пречюдный уноша плотская мудрования вконец увадил, и просветил ся помысел его, вышел он на духовное дело. Отправил он ся на место за рекою Пыркою, ныне реко-мое Вакхова Поляна, и откопал себе там пещеру, на месте сусе среди блатца некоторого, травой заросша. На поляне же той не было прохода ниоткуда, бо окрест пустыня, со все стороны лес и болото, и травой заросше густо зело. И траву ту одну едаше, и не имяше у себе ничтоже в пещере той, но токмо едино свое тело. И спал на земли, и велие терпение показал и от комаров, и от мшиц. И жил так девять недель.

На десятую же неделю приплыли на то место три брата рыбаря некии, и друг другу беседующе, како тут рыбы изловить. И видевше человека на берегу на корячках стояща и траву, аки корова, пожирающа, чюдилися ему. И спросили ево, пошто траву ест? Святой же закрича на них криком вели-им: «Пусики! Пусики!», и приближися к воде, и сверг порты, и сунуся в Пырку, и побреде от них по воде, яко посуху. И первый дивился, говоря: «Се чюдо великое». А друзий страшился, говоря: «Се диавол ему есть сотворил». А третей насмехался, говоря: «Видали, братие, таковова дурня, бо пошто порты свергати, коли по воде ходишь?»

И приде святой во град Пырьевьск, и нача с того дня уродство творити и пакостити нача. На улицах градских зрели ево власами обросша, и дуряща, и мутны словеса глаголюща, и велиим гласом рыкающа, и в пост мясо ядуща, яко же медвед. Ходе по граду день и нощь, а сам на срамных удах малый колоколец ношаше, и оным колокольцем позвякивай и вопияй неизреченно: «Пусики! Пусики!» С колокольцем тем хождаше и в градския бани, и в корчемныя избы, и на кабатцкия поварни, и сретоша блудниць, скакал, яко и козел, вопия пуще первова: «Пусики! Пусики!», а што разумел тем святой, аз не вем.

А по ночам во ум приходил и молился тако: «Увы мне грешному, горе мне, окаянному, ох мне скверному!» Ночевал же преблаженный с собаками да со свиниями, имея себе одр землю, а покров небо. И говорил ми тако: «Хорошо мне со скотом: так же и оне воняют, что и моя душа». Тело же ево бяше наго, кално и смердяще, и таку воню имяше, якоже ум человеческ не может нарещи.

Людие же боящиеся Бога даяху ему порты, облачаху его во срачицу, и на нози обувь воздеваху, он же совлекши со себе ризы, раздирал их на платы и яко бешен деяся, кричал и вопил гласы неудобными. И ходил наг, много терпения показуя от студени зимния и от вара летнего. И токмо едино суконце малое раздранное ношаше срамных телесных уд своих ради, и с колокольцем.

Время погодя отступили от ево горожане и начали ево бити да похухати. И коего зла и гонения от человек не претерпел блаженный! И колотили его, и лягали, и за власы таскали, и по улицам волочили, и плевали, и гнушалися им, а оный же святой, все зло терпя, пребывал непобедим.

И имел в руце ветвь тополевую и, городом шедши, бил ею по главам жителей, глаголя: «Аз есмь голубь оливаный, а ты шпынь засраный». И за то били ево в ответ батожьем и топтали.

И никто не любил юрода, а любил ево один ученик. И только с учеником тем говорил преблаженный яко и протчии человецы, а не яко юрод, и плакался ему горко, глаголя: «Увы мне грешному, горе мне, окаянному, ох мне скверному!»