«Мне нравится самурайский деревянный меч. Кажется. Мне кажется, что он мне нравится, – говорит отец Мегги. – И я, наверное, хочу домой. У меня там балкон».

«Думай, – говорит Михаэль. – И дай мне твой номер телефона, чтобы я мог тебя найти. Может быть, я позову тебя в гости. Или окажусь в больнице и не приду сюда. А ты будешь ждать и мерзнуть. В общем, давай. Кто-то же должен тебе звонить».

* * *

«Ты можешь закончить в любой момент», – говорит Марк. Он знает, как я люблю эту фразу. Он и сам ее фанат.

Мы можем закончить в любой момент, дорогие англичане, – говорит Черчилль, например, в сорок втором году. – Мы можем закончить в любой момент. Дорогие женщины. Вы вернетесь к своим чепчикам, а к вам вернутся ваши мужья. Не все, потому что некоторых Гитлер уже убил, но все-таки. Сначала ваши мужья побудут некоторое время в концлагерях, но потом – за хорошее поведение, если не вылетят пеплом в трубу… Вам не нравится этот образ? Грубо? Ну что поделаешь. Давайте мягче. Если они будут хорошо себя вести, докажут свою страсть стать частью Райха, если расстреляют парочку своих однополчан и десяток евреев, они вернутся и вы покажете им чепчики и накормите пудингом. Мы можем закончить в любой момент, поэтому ищите арийские корни, учите Нюрнбергскую речь фюрера, освежайте в памяти немецкий и забудьте, кем вы были до того. Мы закончим в один момент, дорогие англичане.

Можно про индийцев и Махатму Ганди. Чтобы без колониализма, чтобы равенство и толерантность, чтобы европейские щеки не покрывала краска стыда.

Дорогие индийцы, мы можем закончить в один момент. Мы устали и не умеем жить без чуткого руководства белого человека. Хватит этой сумятицы, этой разноголосицы, этих языков, на которых вы зачем-то говорите тысячи лет, не проявляя должного уважения к британской короне. Хватит этого вашего-нашего сопротивления, потому что не исключено – будет хуже. Возможно, мы не справимся с голосами и желаниями, наши зарплаты будут маленькими, воды Ганга – грязными, а наши трущобы никогда не покажут в Голливуде. Мы можем закончить в один момент. Белый флаг, как любит большой белый хозяин. Мы выбросим белый флаг и подпишем много бумаг, в которых отречемся от всего, что делали, потому что мы устали сами от себя и наше будущее может оказаться не безоблачным. Так пусть же оно будет хотя бы привычным.

«Я сейчас не об этом, – говорит Марк. – Я о тебе и о себе».

«В один момент» – об этом. Теперь – об этом. Закончить – взяться за руки и сделать вид, что ничего не было. И потом, потом все время делать этот вид и принимать реки крови за благодатные воды Иордана, а в воронках от снарядов видеть Сталина, которого к тому «счастливому» моменту «окончания» уже причислят к лику святых. И всем будет удобно, всем будет удобно, потому что Индия – это то же, что и Великобритания, только в Азии, Британия – это Райх, только на острове, а Украина – это Россия, но просто с краю.

«Я никогда бы… Никогда бы, ты слышишь меня, не предложил тебе думать о белом флаге. Никогда, – спокойно говорит Марк. – Ни тебе, ни себе, никому другому».

Он обижается. Его не трудно обидеть, но невозможно разрушить. Он никогда не плачет и не собирается даже. Только злится или смеется. И он всегда добр ко мне. Только ко мне. Исключительно ко мне. Марк крайне эгоистичен в этой доброте. Мир вне меня для него не существует, и он не берется его спасать и даже сочувствовать. Рита ненавидела его с первого дня, с того дня, как он начал говорить.

«Зачем тебе этот бессердечный и скучный всезнайка? Ты могла бы выбрать, кого угодно, но к нашему берегу что не приплывет – ни говно, так щепка, – орала на меня Рита. – Зачем нам этот каменный человек? Мы что, масоны? Мы будем отбивать от него по кусочку и класть камни…» – «На могилу, – перебивал ее Марк. – Есть такой народ, который кладет на могилу камни. Вместо цветов, водки и крашеных яиц. Знаешь?»

Рита никогда не могла с ним разговаривать: сразу обнаруживала кучу дел, стирку например, или поход в гости и исчезала непобежденной. Марк был добр ко мне и потому долго-долго разрешал ей это – уйти непобежденной.

«Камни – в память о разрушенном храме?» – спрашиваю я, потому что давно хотела спросить.

«Или чтобы снять тяжесть с души. Если покойный встретился там с твоим богом-зайчиком, никакой камень уже не помешает ему перестать смеяться. Я, кстати, тоже давно хотел спросить: почему ты выбрала меня?»

«Не с моим, а с бабушкиным. С богом-зайчиком одной посторонней нам бабушки, – уточняю я и спрашиваю: – Как ты думаешь, кто кладет деньги на телефон отца Мегги?»

«Андреас. Какие еще могут быть варианты. Противный Андреас, кто же еще?» – усмехается Марк.

«Взрослый, – говорю я. – Всем детям нужен настоящий взрослый. Выросший, большой, такой, которого невозможно разрушить…»

* * *

Фуга происходит от латинского fuga – fugere – бег-бежать. Еще побег. Фуга – это многоголосное полифоническое произведение, сочиненное по особым и очень строгим законам.

Хорошо, что с нотами не сложилось так же, как с красками. Правда, тут обошлось без шеи. Ни слуха, ни голоса как вариант «ни вида, ни величия». «Не пой, тебе на ухо наступил медведь! – улыбались домашние. – Не слушай, ты все равно не можешь отличить бемоль от диеза». – «Она и белки от углеводов, если смотреть на них в микроскоп, не очень отличает, но это не мешает ей есть», – огрызался Марк. Но его тогда мало кто слышал.

Что-то особое было в музыке, что-то только для посвященных. С раздавленными ушами туда было никак нельзя. Общее и печальное недоразвитие. В результате у меня примитивный вкус, зато я не трачу деньги на оперу и вечерние платья, в которых нужно в нее ходить. Если были бы ноты и краски, могла бы случиться настоящая беда. Ноты нельзя держать в ящике стола и запирать в компьютере, им нужен слушатель, иначе они гниют, слипаются, уходят, оставляя после себя три аккорда. И эти три аккорда потом становятся модой. Нет слушателя, нет воздуха, нет смысла. Как глупо мы бы выглядели, если бы носились по миру с нотами, да? Если бы бросали томные взгляды на рояли и скрипки, если бы оценивали людей по их способности представить себе чистую дистиллированную, невозможную для проговаривания, страсть. Оценивали по способности закрыть глаза и два, или три, или сколько нужно для хорошего концерта, жить в другой вселенной, где из одиночества можно собрать целое королевство.

Фуга – это тема, ответ, истолкование, это процесс развертывания первоначальной мысли, в котором непрерывное обновление не приводит ни к чему… Фуга – это противосложение, в котором интермедии и стретты просто являются вариантами друг друга.

Если не умничать, если коротко и ясно, то фуга – это последовательное повторение одной музыкальной темы несколькими голосами. И тут, в этом «коротко и ясно», я ненавижу медведя не только потому, что он русский, но и потому, что я хотела бы услышать Баха. И еще Бетховена. Я хотела бы услышать их, разрешивших – без церковного проклятия и врачебного надзора – голоса. Разрешивших голоса, научивших других – здоровых и не одержимых ничем, кроме музыки, – эти голоса слышать и не бояться.