Но еще до этого к Новицкому подошел Автоний.

– Куя! Куя![182]– повторял он.

– Что ты говоришь? – не понял Новицкий.

– Пойдем со мной! – сказал Автоний.

Моряк, Томек и Маджид без лишних слов двинулись следом. Мальчик привел их на свою любимую поляну и усадил в зарослях на ее краю, сам же начал кружить по лугу, тихонько посвистывая. В кустах напротив послышался шелест. Обеспокоенный Новицкий схватился за оружие, но Томек успокаивающе положил ему руку на плечо.

Из высокой травы вышла птица. Она вытянула шею и как будто потянулась, распрямляя крылья, подняла и опустила шею, что-то клекоча, словно кланяясь Автонию. А тот обнял ее за шею и стал гладить. Птица принимала ласку терпеливо, стальные, с небольшим зеленым и коричневым отливом перья пушились от удовольствия. Автоний вполголоса что-то говорил ей, потом тихонько позвал:

– Буана! Буана! Куя![183]Крайне осторожно они подошли поближе. Птица начала вертеть головой, открывать свой огромный клюв, но успокоенная Автонием, позволила приблизиться.

– Абу маркуб, – прошептал Маджид. – Отец туфли, – перевел он арабское название птицы.

– Да, это она, – подтвердил Томек. – Нам повезло. Она живет только в этой части Африки.

Все были тронуты необычной дружбой мальчика с вольной птицей. Наглядевшись досыта, они оставили Автония с его любимцем, а сами вернулись в деревню.

Вечером началось пиршество. Смуга попросил Кисуму, чтобы тот показал им то чудесное лекарство от обжорства. Четверо поляков в изумлении рассматривали бутылочку с произведенным в Кракове лекарством, которое негры в этой деревне почитали, как амулет. По словам вождя, необыкновенный белый целитель гостил в их деревне четыре года назад.

– Это был великий колдун, – рассказывал Кисуму. – Такой же, как буана, – добавил он, обращаясь к Новицкому.

– Да, верно, великий колдун, – вторил Мунга.

Кисуму порылся в корзине и с превеликим почтением добыл из нее тетрадь и… огрызок карандаша. В тетради оказалось несколько зарисовок человеческих типов, характерных для этой части Африки. Негры вспоминали, что белый человек измерял их, заглядывал в рот и переносил все на бумагу.

– Великий, великий колдун! – повторяли они с восторгом, вращая белками глаз.

– Кто бы это мог быть? – недоумевал Новицкий.

– Думаю, какой-нибудь ученый[184], – ответил Вильмовский. – В последние годы было организовано немало научных экспедиций в Африку. Если это поляк, то он, наверное, происходит из Галиции, раз лекарство сделано в Кракове.

Обратная дорога была запланирована таким образом, чтобы помочь Гордону доставить пленников в Хоиму – столицу королевства Буньоро. Гордон опасался, что с одной горсткой чернокожих солдат он не справится с таким заданием.

Пленников рассадили по лодкам. Держались они спокойно, не пробовали бежать. Гарри, известный как человек с корбачом, не вымолвил ни слова, сколько бы к нему не обращались, только смотрел взглядом, исполненным презрения и ненависти.

Из Бутиабы – порта на озере среди вулканов, перемежающихся с джунглями, в которых выделялись почти тридцатикилометровые стволы черного и красного дерева, тянулась саванна, покрытая полями табака, проса и кукурузы. В Хоиме их принял британский вице-губернатор и чернокожий.король Буньоро – Андреа Луганга. Через несколько дней из Хоимы они направились к городу Рейяф, расположенному вблизи первой, если считать с юга, катаракты на Ниле.

Томек отдыхал, набирался сил. Он обещал друзьям дать полный отчет о том, что с ним произошло, как он прожил все это долгое время, когда они считали его погибшим. Но о чем бы его ни спрашивали, он неизменно отвечал:

– Позднее. Позднее, когда соберемся все вместе. И не беспокойтесь, – добавлял он с проблеском прежнего юмора в глазах, – этого хватит на долгие дни и часы.

Зато они часто доставали фигурку фараона, о существовании которой и о ее потере рассказывала Смуге и Вильмовскому в лагере у подножия колоссов Мемнона Салли. И все еще никак не могли решить, какую же она скрывает тайну? А Томек улыбался, беря ее в руки, будто знал…

Также, как трудно найти слова, чтобы описать встречу отца с окончательно, как уже казалось, утраченным сыном, также невозможно выразить и то, что чувствовала Салли. В английских казармах Хартума, еще не поправившаяся после приступа малярии, она приветствовала друзей целыми и невредимыми: Смугу, Новицкого, Вильмовского, которого она любила, как отца, а вместе с ними… Томека. Среди шума встречи и восклицаний это было как капля тишины, минута отдыха. А после этой тихой передышки они радовались, как дети. Всех охватило могучее желание как можно скорее оказаться на корабле, следующем в Европу. Как будто это означало бы, что они возвращаются домой.

В Хартуме друзья оставались недолго, чтобы проститься с Гордоном, которого искренне полюбили в Асуане. Их горячо встретили страшно соскучившиеся Патрик и Динго. Маджид с Наджибом тоже хотели как следует принять дорогих гостей. Гости не пытались узнать, каким образом оба купца попали в лапы к «фараону». Купцы же, красочно расписывая приключившееся с ними, ни словом не обмолвились о том, какие дела загнали их так далеко на юг. Сейчас всех интересовало только одно: что произошло с Томеком. Но и это отложили до того времени, пока не сядут на корабль. Они хотели выслушать все как следует.

А заняло это много дней и вечеров.

Когда я оставил тебя, Тадек, и Патрика, я направился на запад. Воды со мной было немало, но все больше докучал голод. И солнце палило все сильней. Я упорно брел по зыбучему песку, по жаре. Как говорят люди пустыни: «Я одиноко странствовал по барханам в сопровождении лишь Бога». Никогда еще эта истина не представала передо мной столь убедительно. Тяжкий груз пронзительного одиночества. Умереть мне не давали вода, сила воли и память. Особенно память поддерживала во мне надежду. Я думал о тебе, Тадек, о Патрике… О Салли, о Смуге и моих родителях. Возможно, это выглядит странно, но чаще всего я думал о матери, и это казалось мне тогда зловещим предзнаменованием.

Я не знаю, отец, помнишь ли ты вокзал на варшавско-венской линии железной дороги. Мы тогда прощались с тобой, ты уезжал в эмиграцию. Эта сцена сильно запечатлелась в моей памяти, хотя и было мне тогда немного лет. Я не понимал, почему мама плачет, а ты украдкой вытираешь слезы, отчего ты так крепко прижимаешь меня к груди. Все это произвело на меня большое впечатление, ведь ты до тех пор никуда не ездил, я никогда не бывал на вокзале. Ты, наверное, не знаешь, что когда поезд ушел, мама сказала: