А ко всему этому давило ещё и снаружи. Раньше такого не было, всё устраивало. Теперь перестало устраивать. Телевизор и радио заваливали рапортами с полей и репортажами о награждении передовиков труда. Средства информации не ведали, что Митя отступник, и продолжали дубово бомбить его мозги. Тяжеловеснее стали газетные шаблоны. Не иссякал поток благодарностей родной партии и восхищения её политикой, не прекращались победные сводки, обещания работать ещё больше и клятвы работать ещё лучше.

В институте процветали политические занятия – принудительное изучение того, что широкой популярностью не пользовалось. Изучался бессмертный труд «Государство и революция». Опытный в таких делах Митя садился в самом заднем ряду и дремал там или читал, взятый специально для такого случая, детектив. Одна беда – время пропадало впустую. И злило, что опять заставляют делать то, чего не хочешь. Дышать становилось всё трудней. Но сейчас Митя готов был терпеть, он сознательно ложился под каток – пусть давят, потерпим, зато потом станет легко, зато потом его ждёт свобода.

Изредка Митя оказывался в кабинете Похолкова с теми или иными делами. Разговор с шефом иногда прерывали другие посетители с чем-нибудь особенно срочным. И Митя, предоставленный на несколько минут самому себе, наблюдал густые, липкие потоки угодничества и лести, растекавшиеся по помещению. Угодничество в институте считалось таким же естественным и необходимым инструментом научной деятельности, как микроскоп или «Геологический словарь». Робкая улыбка, счастливые сверкающие очи, чудесным образом вставляемое в каждую фразу, повторяемое, как заклинание, «Виктор Титыч», непроизвольное, почти незаметное сгибание позвоночника в районе поясницы – всё это имело одну цель: донести до начальства, что перед ним стоит хороший, верный, преданный и нужный. Женщины были более откровенны в выражении верноподданнических чувств, мужчины – сдержанней, но изобретательней. Со стороны смотреть противно, но Митя и сам…

Как-то раз его вместе с ещё одним молодым сотрудником Похолков вызвал к себе. Предложив им сесть, Виктор Титыч несколько раз покачал плечами, как если бы у него чесалось между лопаток, и очень внушительно, с расстановкой сказал:

– Я считаю, что, если какая-то разработка сделана в нашем подразделении, то я, как руководитель, автоматически являюсь её соавтором. Если вы с этим не согласны, нам сработаться будет трудно.

Молодые учёные принялись с излишней горячностью доказывать, что они с Виктором Титычем полностью согласны. И только одно им непонятно: зачем надо их об этом предупреждать.

– Чего это он? – спросил на следующий день Митя в курилке у Елагина.

Николай несколько раз затянулся, помолчал, обдумывая ответ.

– Специалист он крепкий. Но выше головы не прыгнешь. Он и так своё по нескольку раз целыми абзацами из статьи в статью переписывает. Нельзя объять необъятное, а хочется.

Потом не раз, когда Митя вспоминал эту сцену в кабинете заместителя директора, вспоминал свою холопскую горячность, его обдавало жаром стыда.

Льстивое повизгивание сопровождало и Учёные Советы, и общеинститутские собрания. Не было такого в Университете. Не было. Так отчего же здесь людям нравится роль крепостных? Но были и такие, кто держался независимо. Упоминая о них, угодники со значением улыбались, показывая, что люди, сохранившие чувство собственного достоинства, – чудаки, не понимающие сложившейся ситуации. Многозначительными улыбками, многозначительным перемигиванием они отделяли себя от тех, независимых.

Если хочешь чего-то достичь, вкалывай, как трактор, вкалывай! И Митина жизнь неслась без абзацев. Не отвлекайся ни на что другое, вкалывай! Скоро у него даже появилось садистское наслаждение от безостановочной рутинной работы.

А нормальная жизнь текла рядом. Какие-то её отголоски проникали в тот туннель, что исступлённо копал Митя. Иногда до него долетали сведения о друзьях и знакомых. Олег женился. Женился и ушёл из дома, из-под опеки матери. Теперь ведёт богемную жизнь. Женился Кичкин. Каким образом до него долетала информация, Митя не знал, не помнил. Однажды он сам добыл у Вовки номер телефона и дозвонился до Коржика. От него он узнал ещё одну новость; Вовка нашёл себе подругу. Олег описал её, как очень приятную, добрую женщину. Рядом с ней Вовка расцветал. У Вовкиной подруги была дочка трёх лет. Хорошо бы у них всё сложилось!

Конечно, Митя встречался и с друзьями, и с родственниками, но мало что запоминалось – о чём говорили, что ели, что пили – всё это происходило на втором плане. По-настоящему живое и яркое случалось исключительно в его исканиях. Он, словно в вагоне поезда, двигался вперёд, а всё остальное находилось за окном и уплывало назад. Полевые сезоны сменяли один другой: Саяны, Казахстан, Забайкалье. Каждое лето состояло из ленивого зудения одуревших от жары мух, сухого запаха перегретого дерева, автомобильной тряски по разбитым дорогам, ночёвок в случайных помещениях, где просыпаешься утром и не можешь сразу сообразить, как ты сюда попал. Тень раскачивающейся за окном ветки истово полирует доски незнакомого пола, а ты лежишь в спальном мешке и несколько секунд прислушиваешься, чтобы вспомнить, где ты. Лето – это десятки разных столовых с одинаковым ароматом горелой каши и чего-то прокисшего, это месторождения, рудопроявления, точки минерализации, это пыльные керносклады, оплывшие шурфы и канавы, чёрные кольца автомобильных скатов на дне заброшенных карьеров. Под ногами то ломкая растительная сушь, то вкрадчиво мягкий мох, то, сопротивляющаяся каждому твоему шагу, густая травянистая путаница, то недовольно ворчащий, угрожающе шевелящийся курумник – нагромождение, облепленных шершавым лишайником, валунов. Вокруг или тёмные после дождя стволы деревьев, или гладкие, как облизанные, сопки, или корявые скальные выходы. И много чего надо увидеть, и всюду ногами, ногами, ногами… А в награду молодые осинки по команде ветерка устраивают тебе восторженную овацию трепещущими листьями-ладошками, словно депутаты на съезде приветствуют президиум. Всё личное в рюкзаке. Переезды, перелёты.

Вернувшись домой после очередного полевого сезона, Митя узнал, что летом женился Андрей. И по этому поводу готов собрать всех по-семейному, с жёнами. Андрей жил вдвоём с мамой, его отец давно умер. В их демократичной квартире разрешалось сидеть где угодно без опасения что-нибудь помять, поцарапать, испортить. Правда, хозяин иногда предупреждал, что вон у того стула сломана ножка, а у того кресла очень неудобно выпирает пружина.

– Так как же это, мил-друг, получилось-то? – поинтересовался Паша. – Ты же весь в работе. Или ты одним глазом в книгу, а другим, как локатором, обшариваешь пространство вокруг?

– Ну почему же? – скромно ответил Андрей. – Я не чужд красоты и женского обаяния. Просто я не спешил…

– Не спешил, выбирал и что же? «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит»? – Вадику чужое счастье видеть было невмоготу. – «Очи чёрные, очи страстные»?

– Нет, скорее, «её глаза, как два тумана».

– Как два обмана, – тихо-претихо пробормотал Вадик, но Митя услышал.

Андрюшкина жена – тоненькая, чернявая, миловидная Мите сразу понравилась тем, что не раскрашивала себя тушью, тенями, губной помадой. А если и раскрашивала, то делала это так, что не бросалось в глаза. Андрей нашёл её в далёком городе Заволжске, что стоит напротив Кинешмы. Оказался он там в командировке и, видимо, оказался очень удачно, потому что теперь впервые он был причёсан и прилично одет. Да ещё и постоянно улыбался. Его Клава встретила гостей насторожённо, даже немного иголками вперёд. Едва ли это делалось сознательно, просто у неё могла быть такая манера или реакция на незнакомых людей. За столом все вместе сидели недолго. У мужиков-то складного разговора никогда не получалось – всё норовили друг друга переорать, а в компании дам наладить общую беседу они даже не пытались. Жёны, заявив, что слушать в сотый раз одни и те же армейские истории им осточертело, ушли в другую комнату.