Из- за вечных детских хворей они с Матвеем и Томиком каждую неделю припухают в приемной врача. Конечно, после всего этого на саму жизнь времени остается совсем мало, но зато у нас самые белые зубы на планете и самое высокое потребление ботокса и силикона на душу населения.

Последнее свободное время отнимает таскание по магазинам. И, увы, уже не тот вдохновенный шоппинг, который на заре американской жизни радовал неофитку исключительно новыми одежками. Теперь Мура носит только вещи итальянских дизайнеров, которые покупает исключительно на интернете. Ходить ни в молл, ни в «T.J.Max» у Муры больше нет ни времени, ни желания. Зато в хозяйстве все время требуются то какие-то переключатели, то обогревательные приборы, то краска, то грабли, то шланги, то фильтры, то газовые баллоны… И несмотря на то, что муж целыми днями на работе, дети ничего не едят, а Мура перманентно сидит на строгой диете, в дом тем не менее регулярно приходится перетаскивать полные багажники продуктов из Сэмс Клаба, Хол Фуда и прочих суперов города. А еще имеется сад. Конечно, по весне, после бесконечной стылой зимы, ничто так не трогает душу, как появляющиеся из-под земли новые росточки. И страшно трогательно вернуться к забытым с детства тюльпанам, сирени, ирисам, пионам, флоксам, георгинам, но беда в том, что сами по себе они не растут. Их сначала посадить надо, потом окучивать, пропалывать, удобрять и поливать… Поэтому в загородном доме все пущено на самотек, и Мурка даже яблок с деревьев не собирает.

С домашним хозяйством ей удается справляться только благодаря врожденной нерадивости и благоприобретенной привычке никогда не проходить по лестнице (вверх ли, вниз ли), не захватив с собой все то, что заранее повешено на перилах и предназначается для переноса на другой этаж. Пока Мура не освоила эту нехитрую мудрость, она измучилась носиться по всему гигантскому дому за каждой мелочью. А домашние хлопоты все умножаются с приобретением избушки на севере штата, с увеличением портфолио акций, которые надо пасти и блюсти, с расширением круга русских и американских друзей, которых хочется звать в гости, кормить и поить, и с заведением царапающейся Муськи и прожорливого Васьки.

Но главным смыслом и занятием в жизни являются дети. Полностью изменились критерии: ответ на вопрос: удалась ли жизнь? — зависит уже не от числа разбитых сердец безутешных поклонников, не от исполнения тайных заданий государственной важности и не от написания талантливейших статей. Все теперь определяется уровнем гениальности болтуна Матюшки и молчуна Томика. Все время, пока они не спят, о них надо заботиться — кормить, одевать, мыть, читать им, гулять с ними, играть. Этой осенью Матюша пошел в сад, но Том тут же заполнил вакуум, пожертвовав частью младенческого сна ради общения с матерью. И даже когда оба они уложены, о них постоянно думается. Большая часть разговоров Муры и Сергея за последние годы сводится к беседам о них. Каждый вечер Мурка рассказывает мужу, возвращающемуся вечером из клиники, обо всех их проделках, и он воспринимает и обожает своих сыновей через призму ее рассказов. С тех пор, как появились зайки, отношения их изменились: они любят друг друга не меньше, но сосредоточены уже не друг на друге, а на сыновьях. Иногда Мурке чуть-чуть обидно, что большая часть Сережиной нежности теперь выливается на малышей, но зато их объединяет важность и сложность задачи выращивания потомства. И за все это — за непрерывную заботу, потерю сна, социальной жизни и романтических отпусков, Матюша и Томик награждают родителей только бесконечным счастьем и переполняющими сердце нежностью и любовью.

Ради детей и их будущих детских воспоминаний они купили второй дом, который дал им то, чего Муре так не хватало в Милуоки: ощущение непосредственной связи с народом и экзотикой «американы». Вслух она это сказать постеснялась бы, потому что звучит в духе франкоязычных русских дворян или Марии-Антуанетты, но здесь, в городе у нее, неработающей эмигрантки, нет никаких точек соприкосновения с жизнью аборигенов. Все ее друзья, и русские, и израильтяне — такие же эмигранты, как и она. А там, в лесной избушке на самом севере Висконсина, там совсем другие люди, и другая жизнь, в которой семья Гринбергов хоть и не принимает личного участия, но которую зато может непосредственно наблюдать. Без второй северной лесной жизни они уже не мыслят существования.

Избушка в лесу находится далеко — пять часов езды на самый север, до озера Супириор, и поездка дает время отойти от городских забот и проникнуться особым настроением. Зимой там лютый холод, надо заранее звонить местному человеку Джо, и он приедет со снегоуборочной машиной и расчистит частную дорогу от шоссе до их дома. А когда Гринберги уже в темноте добираются, наконец, до избушки и, отперев ворота участка и большой амбарный замок на сенных дверях, входят в стылый дом, надо первым делом разводить огонь в печке. И пока дом не прогреется, оставаться в нем невозможно. Поэтому дачники едут в соседнюю деревушку Бейфилд, где находится ближайший паб, и там, среди курящих и играющих на бильярде местных жителей, проводят несколько часов, поедая пиццу, попивая кто пиво, а кто какао, и играя в настольные игры с детьми, превратившимися в Чука и Гека. Бейфилд маленькое местечко, и их там уже хорошо знают, с ними беседуют, сообщают последние местные новости, удивляются, как выросли дети, делятся ценными в здешних полярных условиях хозяйственными советами. Запасшись питьевой водой, потому что в избушке нет водопровода, они возвращаются на ночлег. Первую ночь еще слишком холодно для того, чтобы раздеться, и все, включая котов, спят вповалку на огромных полатях, заваленных матрасами и пуховыми одеялами, тесно прижавшись друг к другу. Только Сергей встает несколько раз за ночь, подбросить поленьев в печь, и, может, выйти во двор по нужде, завидуя детям, для которых приготовлен горшок. Двери в сени и на улицу стукают, снег скрипит, луна светит, волки воют, над домом столбом стоит дым, сердце заливает счастье.

Утром с крыши уже свешиваются метровые сосульки, по ним здесь сразу можно узнать — обитаем дом или пустует, и Матюша сбивает их палкой, а Том тонет в сугробах и лезет, неслух, на рассыпающуюся под ним поленницу.

Здесь, на севере, люди без дела не живут, и всегда происходит что-нибудь необыкновенное. Иногда это ритуальные празднества с танцами в близлежащих индейских резервациях, иногда — показ необыкновенных саней с впряженными в них разномастными лошадьми, которыми зачастую правят женщины, иногда — многомильные забеги собачьих упряжек.

С утра к озеру прибывают грузовики, из кузовов выпрыгивают собаки, сгружаются сани, в огромных котлах над кострами начинают варить собачью похлебку. Лайки с холодными светлыми глазами нервничают и путают поводки. Мура с детьми гуляют между ездоками, машинами и упряжками, притоптывают сапогами, оттирают замерзающие носы.

— А ты знаешь эту большую черную суку Джонсона? — слышит Мура кусок чужой беседы у костра.

— Ривер? Знаю, — отвечает мужик в меховой шапке.

— А что ты про нее думаешь? — спрашивает первый джеклондоновский персонаж.

— Так себе собака. Первые двадцать миль ничего, бойко идет, но потом — еле тащится…

Муре нравится, что одного из этих заиндевевших парней интересует, как идет в упряжке тридцатую милю чужая сука, а второй все это знает, и она ищет глазами эту Ривер, и невольно придвигается к чужому костру, потому что ноги и лицо совсем закоченели. А тем временем сани одни за другими, с впряженными уже собаками, подъезжают к старту, и лайки в упряжке бесятся, и сани на месте удерживает только вбитый в снег клин. Мужик, а порой и баба, выглядящая почти как мужик, становятся сзади на полозья саней, хватают поводья, народ расступается, клин выбивается, и упряжка за упряжкой взмывают через сугробы, сквозь пургу и ветер, в свой восьмидесятимильный забег.