Поездка в Израиль предпринималась, как чистый акт дочерней любви, если не сказать — самопожертвования. У знакомых мамаш российские дедушки и бабушки гостили по очереди, и наперебой выхаживали внуков, а на лето забирали их с собой на дачу в Россию, но Мура знала, что ее родители не превратятся в любвеобильных пенсионеров без собственных занятий, и не питала надежд, что в Израиле Анна и Михаил Александрович отберут детей на свое попечение. Хотя это было бы уместно и желательно. Даже к обожаемому Сергею отношение Мурки в последние годы стало строго утилитарным — муж существовал в первую очередь ради того, чтобы помогать растить птенцов и облегчать матери двух малышей ее существование. И он это понимал, и верно служил и плечом и поддержкой, и за это Мурка любила его еще пуще прежнего, и платила ему бесконечными рассказами о его замечательных сыновьях и безотказным сексом. И все же, несмотря на полное отсутствие иллюзий касательно визита в Израиль, Мура недооценила трудности жизни с детьми в родительском доме… Только после того, как она водворилась со своим потомством на одной кровати, и не поспала пару ночей, ей стало ясно, что с двумя малышами она может выжить только в том месте, где у них отдельные комнаты, а у нее — детсад, круглосуточный супермаркет, безотказные стиральная машина, сушка, Сергей, детские кроватки с перильцами, 55-инчевый телеэкран с сотнями детских дисков и отдельная семейная комната, набитая игрушками и книжками.

Воссоединение замучило всю воссоединившуюся семью. Мура провела две недели, сторожа хулиганов, норовивших то сверзиться с лестницы, то поесть собачьего корма. Сад зарос колючими сорняками и был «заминирован» Джином. Парки и детские площадки тоже были закаканы собаками, и все дивные библейские пейзажи при ближайшем рассмотрении распадались на окурки, пластиковые бутылки, нейлоновые пакетики и стеклянные осколки, так что единственным местом, где дети могли гулять по травке, оказался иерусалимский зоопарк, куда собак не пускали. Тут Томик и Матюша и провели львиную, слоновую и обезьянью долю своего визита на родину предков. Зоопарк очень понравился и Мурке. Но весь остальной Иерусалим произвел на нее гнетущее впечатление. Несмотря на то, что «интифада Аль-Кудс» закончилась, и цифры доказывали, что Израиль переживает экономический подъем, Иерусалим, в отличие от Тель-Авива, за шесть прошедших трудных лет пришел в явный упадок. Казалось, все преуспевающие люди покинули этот город, и в столице остались только арабы, студенты, нищие религиозные евреи и российские пенсионеры, осевшие по льготным квартирам. Общественные здания состояли в основном из синагог и ешив, или, на худой конец, каких-нибудь Институтов изучения Талмуда. Секулярная часть города была разрыта вдоль и поперек, и целые участки улиц стояли отгороженными. Над всем этим строительным безобразием красовались гордые плакаты, в духе лучшего советского юмора провозглашавшие досрочное завершение проекта городского трамвая. Трамвая, естественно, не существовало в природе, но непоседливые отцы города уже запланировали возведение столь не хватающей Иерусалиму грандиозной арки Калатравы. На тротуарах повсюду плотно парковались машины, и пешеходы, как всегда, сновали по проезжей части. Как и прежде, магазины в центре города вылезали со своим ассортиментом на тротуары, и вокруг было грязно, шумно и людно.

— Мам, а ты не боишься здесь жить?

— Я? Здесь? — Анна опустила окно в машине и поздоровалась с солдатиком, проверявшим машины на пропускном пункте с территорий. — Да это самое безопасное место на земле.

«Да, — подумала Мура, — если ползком да перебежками по домам знакомых, и избегая общественного транспорта».

Но как бы Мура не ехидничала, в глубине души ей было ясно, что она не мудрее и не дальновиднее остальных. Ей просто больше повезло. Или меньше. Но у нее был выбор, а у большинства людей его не было, и это была единственная страна, где они могли жить. Поэтому Муре не дано было освободиться от стыда перед израильтянами за свою заморскую безопасность.

— Ладно уж, не терзайся, — благородно простил ее брат Даниэль. — Наоборот, гордись тем, что осуществила доныне неизвестный науке процесс превращения из бабочки в куколку…

Они сидели на террасе кафе в Синематеке, и Мурка угощала, но Данька был выше таких мелочей, и не находил, что из-за этого он должен быть к сестре добрее необходимого. Он распивал бутылку замечательного «барона», а Мурка курила, обещав расправиться с собой за это по возвращении в Америку.

— Ну как, не скучаешь по всему этому? — брат прищурил зеленые глаза на крепостную стену Старого города и на долину Гееномскую, поросшую оливами. В тоне его ощущалась присущая местным жителям гордость «своей маленькой, но такой многообразной и необыкновенной страной». Как и все израильтяне, он привык к лести туристов и к преклонению перед героизмом и сельскохозяйственными достижениями Израиля.

Но по чему, собственно, Муре было скучать? Конечно, перед американцами, постыдно проморгавшими Бин Ладена и совершавшими все возможные глупости в Ираке, бывший израильский офицер и сотрудница Моссада гордилась очередным хирургически точным уничтожением хамасовских лидеров и мысленно строго ставила недотепам-пентагоновцам на вид знаменитое умение израильских секьюрити распознавать террористов, исходя из «рашиал профайлинг», на который никак не могли решиться белоручки америкашки, упорно продолжавшие просвечивать подошвы ботинок у нордических старушек. Но вблизи было видно, какой ценой достигаются эти сверхъестественные успехи израильских сил безопасности. При входе в кафе или банк шмонали всех входящих, у стратегических пунктов, вроде почты, раввината или центральной автобусной станции, все сумки пропускали сквозь рентген, а публику прогоняли через электронные ворота. Умение израильтян постоянно просеивать все население сквозь сито безопасности восхищало, но вызывавшая его необходимость пугала. Улицы были полны солдат. За шесть лет жизни в Америке Мура видела американских солдат только на экране телевизора. Разумеется, они существовали, но воевали в достаточно отдаленном Ираке, а израильские солдаты в течение ближайших двух недель защищают саму Муру и ее детей. У всех автобусных остановок маячили тоскливые фигуры парнишки или девушки с повязкой секьюрити на рукаве, их обязанностью было не пропустить потенциального террориста внутрь автобуса, преградив ему путь собственным телом. Муре было стыдно на них смотреть, ей казалось, что она, американка, не заслуживает того, чтобы израильские ребята рисковали ради нее своей жизнью. Двухнедельный визит уже не представлялся достойным восхищения выражением солидарности. Призывы Анны создать группу поддержки Израиля, ее идеи фестиваля израильского искусства и выставок израильских художников начинали казаться вполне достойными занятиями, не оправдывающими, но хотя бы смягчающими чувство вины за обывательское счастье.

Иерусалим сразу стал играть и забавляться Мурой. В Милуоки «фрау доктор», мать двух сыновей, не таскалась по ночам в пьяном виде по городским паркам. А здесь в один из первых же вечеров Мурка крепко выпила со старинной свой приятельницей Иркой Ковалевой, и уже после полуночи обе они, изрядно пьяненькие и счастливенькие, выползли на пустую субботним вечером улицу Кинг Джордж. Какая-то сила понесла их вглубь городского парка. Впереди с безумной устремленностью и прытью бесстрашно неслась между кустами Ирка, рассказывая не то сон, не то какую-то повесть, а Мурке было жутко бродить по пустому темному парку, но еще страшнее остаться одной, и пришлось плутать вслед за подружкой по зловещим дорожкам, пока обе они вдруг не уперлись в непроходимую заросль жасминных кустов, за которыми едва виднелось освещенное окно в маленьком вросшем в землю особнячке. И Мурка почему-то полезла подсматривать в это окно, как будто могло оказаться, что внутри склонился над лэптопом красивый парень в свитере. А Ирка тем временем прерывающимся, тоненьким голоском убеждала Муру, что стала бы хорошей и преданной крестной матерью ее сыновьям. И Мурку это так тронуло, что она выпала из кустов, и заплакала из благодарности за душевную доброту и оттого, что невозможно в жизни вернуться в свое прошлое. И Ирка тоже села рядом и тоже плакала.