Илонку. Нуждалась в дружеском участии и возможности выговориться. Она приехала стразу же, вручив с порога огромный шоколадный торт, заявив, что раз предстоят душевные посиделки – без сладостей никак. А я ей в ответ вручила тест, и Тимохину тут же повело. Она даже ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть и во все глаза уставилась на разбитую меня.

— Да-а-а, — выдохнула, рассматривая полоски, будто диво дивное, чудо чудное, — не зря мама с детства повторяла, то две полоски – это жопа.

Я заулыбалась, ни чуть не разделяя подобного настроя.

— Мать, тебя как угораздило-то или это шутка? Ведь шутка, да? — доверчиво заглядывала мне в глаза, пока я разливала по чашкам чай.

— Не шутка, Илон. Через восемь месяцев ты станешь тётей. Так что тортик как раз в тему. Будем отмечать.

Тимохина пребывала в шоке. Ладно я, а она-то? Я улыбалась, храбрилась под пристальным взглядом, но руки, пока разрезала торт, подрагивали. 

— Лид, брось ты этот торт, слышишь? — Илона перехватила мою руку, выхватила нож и отбросила подальше. — Давай, рассказывай, как так вышло и кто отец! — и тут же всплеснула руками, в ужасе прикрыв рот. — Надеюсь, не Удовиченко?

Я затрясла головой, прогоняя ненавистные слёзы и, не сдержавшись, нарушила данное с утра обещание – разревелась навзрыд.

— Ну-у-у, Матвеева, ты чего? Прекращай! А-то я тоже начну плакать. Дети – это ведь хорошо! Ты не обращай на меня внимания. По-правде, я тебе даже завидую, ага. 

Я недоверчиво уставилась на неё сквозь пелену слёз. Да ладно? Что-то слабо верится. Но в этом вся Тимохина. Для неё стать матерью что в двадцать пять, что в сорок – сущий кошмар, хотя по плескавшемуся в глазах сочувствую было видно – эмоции настоящие, неподдельные.

Я начала свой рассказ с самого начала. Поведала о предложении быть вместе, поступившем от Егора в день исчезновения груза, о неудавшемся сексе в отеле и о самом главном моменте, когда он пришел ко мне ночью. Поделилась и тем, как Егор изъявил желание вытащить брата из тюрьмы, доверив Валентину подать прошение на возобновление расследования с учётом множества несостыковок и как этой ночью призвал к своей ноге.

Тимохина слушала с раскрытым ртом, позабыв о наколотом на вилку кусочке бисквита и только лупала глазищами.

— Вот же козел, — выдохнула под конец, отбросив столовый прибор. — Да тут не торт жрать надо, тут водяры выпить не помешало бы.

Я отмахнулась рукой, мол, забей. Но Тимохина, поднявшись со стула, заметалась по кухне, словно тигр в клетке.

— Давай, звони! — упёрла руки в бока, воинственно раздувая ноздри.

— Кому? Куда? — я удивленно вскинула брови. Выговорилась – и камень с плеч упал. Не так всё безнадежно, как казалось по первой.

— Как кому? Егору! Сейчас устроим ему разбор полетов. Наказать он решил! Поду-у-умаешь... Завода едва не лишился.

— Илон! Илона-а-а, успокойся. Дело не в заводе, понимаешь? Ты разве не слышала, о чем я тебе уже второй час талдыу?  

— Я-то слышала. Мне интересно, ты сама себя слышишь? Верность-ху*рность, пофиг. Пускай берет ответственность за ребёнка.

Нет, нет, такой поворот событий мне не по душе. Такой взгляд на ситуацию шел врознь с установленной с утра позицией. Я заартачилась, представив насмешливый взгляд Студинского и ехидную физиономию Ники. Ещё чего?!

— Слушай сюда, — я перехватила её мелькание по кухне, от которого начало подташнивать. — Никто никому ни о чем не говорит! Врубилась?! Я сама рожу, сама воспитаю. Мне никто не нужен. А Егор тем более! У него есть с кем строить семью. Я не нуждаюсь ни в чьих подачках.

— Да ты что?

— Угу.

— А что ты скажешь, когда появится живот? Ты мне тут талдычишь о верности и сама же собираешься молчать о таком шаге? Это уже не шутки. — Илона стала напротив меня, скрестив на груди руки. — Я считаю, он должен знать.

— Нет!! Смотри, Илон, не дай бог… Поссоримся. Будут вопросы, скажу, что не его ума дело. Я сама себе хозяйка. С кем хочу – гуляю. С кем хочу – сплю.  Блин, да кого хочешь можно подцепить и влюбиться.

— Ну-ну, — Илона вернулась за стол и продолжила поглощать торт. — Ты хотя бы мне по ушам не езди. Влюбится она, ага. Да ты уже влюблена, как кошка. И ревешь белугой, потому что втюрилась по уши, а он, скотина, притащил на работу бабу и играет на твоих и так расшатанных нервах, наказывая за все грехи мира. А ты давай… давай, корч из себя жертву, захлёбывайся в собственной горечи и держи перед ними свечку.

— Я лучше захлебнусь в собственной горечи, чем буду ждать подачек от человека, который презирает меня всем сердцем.

— Уверенна, что презирает? После всего-то, что ты тут мне рассказала.

— Уверенна. Ты просто его не знаешь.

* * *

После ухода Тимохиной, я и сама засобиралась на улицу. Захотелось подышать свежим воздухом в парке. Денек выдался пасмурным, с легкими порывами ветра. Осень уже дышала в затылок, напоминая, что вот-вот постучится в окна красными гроздьями рябины, полетом замысловатой паутины в воздухе, коричневым дождем из каштанов. Именно в последние дни лета солнце приобретает свою значимость. До этого, как только на него не ругались, проклиная за несусветную жару, а сейчас, за неделю до первого сентября все вдруг заохали и заахали, признав, что не готовы  проявить гостеприимство талантливой златовласой красавице. Гнали её прочь, поедая мороженое, продолжая купаться в речке, и с надеждой всматриваясь в нависшие серые тучи, ожидая появления солнечных лучиков. 

Сидя на лавочке, поймала себя на мысли, что высматриваю молодых мамочек. Вот одна прошла мимо, правда без коляски, а под ручку с мужем и с огро-о-омным животом. Представила себя с расплывшейся талией и прыснула со смеху. Пингвин да и только. Вторая уже важничала в гордом одиночестве, на пару с тёмно-синей коляской. Были и такие, что и с животом, и с коляской. Вот это да-а-а-а… 

Потом подалась в универмаг, тот самый, «Юбилейный» и долго прохаживалась среди отдела детской одежды, не решаясь заглянуть. А когда всё же отважилась – не смогла остаться равнодушной и купила малюсенькие белые носочки и такого же цвета нецарапки. Вовремя сдержала порыв прикупить ещё пару распашонок с ползунками. Куда? Ещё даже у гинеколога не была, а крышу снесло капитально. Да и неожиданно вспомнились