Ну а почему ты в природе видишь только болота и мошкару? Если бы все так смотрели на нее, то никогда не было бы картин Левитана, Шишкина, поэзии Пушкина. А вот я еду по тропинке на ферму. Она совсем узкая и вьется между деревьями. Еду к одному из озер. Оно тихое, сонное. Камыши окружают его со всех сторон, словно стоят на страже этого царства покоя. Хочется посидеть, помечтать. Но тропинка торопит тебя вперед, все дальше и дальше. И вот перед тобой речушка. Бежит, торопится, по дороге играя камешками. Вода в таких речках холодная и вкусная. Порой тропинка исчезает совсем, и тогда едешь прямо по упругому ковру трав. Слезешь с коня — и у твоих ног целое море брусники. Сорвешь веточку — ив твоих руках целая горсть вкусных ягод. А чуть дальше — все синее от голубики.

Вот так едешь и словно новые места открываешь. Конь медленно поднимается в гору. Вот и вершина горы, рядом еще такая, а дальше горы выше и выше, увенчанные коронами ослепительного снега. Такой простор открывается, что даже дух захватывает. Спускаешься вниз. Тут тебя встречают темно-зеленые кучи. Это стланик. Он покачивает лапами-ветвями и щедро протягивает шишки, полные орехов. А тропинка ведет все дальше, показывает все новые богатства. Живи, владей.

А вот еще… Я еду на вызов. Погода отвратительная. Кажется, что все бесы земли собрались сюда и затеяли игру в снежки. Олени несутся все быстрее и быстрее. Их стройные тоненькие ножки мелькают перед глазами. Снег, вырываясь из-под копыт, забивает глаза, рот, нос. Ветер визжит, воет, насмехаясь над нами. А олени бегут, бегут… Их гордые головы с короной рогов подняты навстречу ветру.

Ругают Север, не побывав на нем. А еще хуже, когда хвалят его, не зная, как здесь трудно и здорово! Я вспоминаю картину, называется она, кажется, «К больному». На нартах девушка-врач. Шапка сдвинута на затылок. Девушка непринужденно сидит на краешке нарт. Я совсем не похожа на нее. Сверху пальто надета малина, на ногах огромные торбаса, огромные рукавицы, лицо замотано шарфом. И все равно мороз в пятьдесят градусов добирается до меня, сжимает в комочек. И даже на секунду нельзя оторвать руки от летящих нарт, иначе собьет ветер, останусь одна в этой бескрайней снежной пустыне.

Кем я стала на Севере? Я уже не завидую людям других профессий. Скажем, геологам, которые ищут в Якутии алмазы, золото, нефть.

А еще я злюсь на себя за то, что иногда убегала с уроков. Знаешь, бывает необъяснимая, бессильная злость на себя. Приедешь на вызов, подойдешь к больному и вспоминаешь, что когда-то ты об этой болезни слышал, но был невнимателен и забыл. А теперь от этого зависит жизнь человека! Ни часа занятий, ни минуты практики не упустила бы сейчас. Зачем люди обкрадывают себя?

Стучат. Вызов. Еду близко, за шесть километров. Каким только транспортом мне не приходилось ездить! Сейчас прислали быка. Можно и на быке.

До свидания. Рита».

19 марта. На всю жизнь запомню этот вызов в Ха-тон-Хаю. Петр, молодой колхозник, добирался долго из-за пурги, появился на моем пороге бледный: «Надо ехать, доктор, жена рожает, Христина!» Через минуту мы уже исчезаем в воющей мгле. Как долго тянется время! Мне казалось, никогда не кончится этот свист снега, круговерть и отрывистый, задыхающийся крик Петра, погоняющего оленей: «Хох! Хох! Хох!»

Все же мы добрались. Юрта полна народу. Христина лежит с запрокинутой головой, глаза ее широко раскрыты, руки судорожно сжимают спинку кровати. Сразу бросается в глаза необычный вид живота, он как бы растянут в стороны. «Неужели поперечное? Ведь все было нормально!» Ощупываю живот, и страх лезет в душу. Так и есть. Ребенок повернулся, лег поперек, и роды уже начинались.

У меня потеет лоб. Что делать? Спасет только операция. Она делается под наркозом врачом в больничной обстановке и только в крайнем случае акушеркой. А случай самый крайний. Вызвать врача невозможно, самолет не долетит в такую пургу, а олени добегут до райцентра только за шесть часов.

Впервые я, только я одна, могу бороться со смертью. Что, если сделать операцию самой и без наркоза? Страшный риск. Я только сейчас думаю, что могла бы не нарушать инструкции и формально была бы права. Но мучительная смерть на моих глазах лишила бы меня права считать себя врачом.

Я приказываю всем выйти, мою руки спиртом, обливаю йодом. Меня душат слезы, я умоляю Христину потерпеть. Мне помогает Петр. Две женщины кипятят воду.

Я закусываю губы до крови, по спине течет липкий ручеек пота. Нащупываю маленькие ножки. А время идет, дорога каждая секунда, и я реву, плачу вслух над своим бессилием. Христина уже теряет сознание. Наконец мальчишка у меня в руках, но он мертв. Асфиксия. «Воды!» — кричу я. Вода горячая, холодная, укол, еще один, искусственное дыхание. Частицу жизни отдала бы, чтобы только он ожил. И вдруг крик, сначала слабый, а потом звонкий, требовательный…

21 мая. Вчера получила письмо от Саши. Короткое.

«Здравствуй, северянка! Прости, что давно не писал. Как ты там живешь, трудишься, далекая, нереальная? Ты пишешь о детстве. Чудная, оно было так давно. Мне настоящее в тысячу раз дороже, ведь сейчас пьешь радость бытия сознательно. Твои старые друзья разъехались кто куда, а если кто и остался, я с ними не встречаюсь. Друзей новых много. Одно время собирался даже жениться — есть тут одна смугляночка, как ты…»

Почему не судят тех, кто ранит чужое сердце, говорит самые дорогие слова, не разобравшись в собственном чувстве? А на улице весна! И я, реальная, живая, вот я. Снег здесь сходит неожиданно, в несколько дней. И буквально ему «на пятки» наступают цветы. Под-снежники! Только что были пушистые серенькие комочки, а через час словно кто желтых цыплят распустил по косогору. Вышла на улицу и увидела Петра, мужа Христины. Он привез мне в подарок живую утку. Он все хочет отблагодарить меня за спасение жены и сына, возил разные подарки, но я отказывалась, а он обижался. Теперь придумал — привез живую утку. Как тут откажешь? Целый день водила ее гулять на веревочке.

Прожит почти год. Теперь ни за что не уеду с Севера.

ВЕРА ТРОИЦКАЯ

ЕНИСЕЙСКИЙ ДНЕВНИК