Однако жизнь среди бедуинов не могла навсегда удовлетворить этого знатного египтянина. Когда он постарел и почувствовал, что его конец близок, он больше не мог терпеть эту жизнь и написал царю жалобное письмо, в котором умолял монарха и его супругу о милости. Вторая половина книги содержит рассказ о благосклонном ответе царя и изящный ответ Синухета на этот царский приказ, затем рассказ о том, как за Синухетом был прислан посланец отвезти его ко двору, как Синухет завещал свое имущество своим детям, как при дворе он искал милостей у царя и как за него ходатайствовали царские дети. Все эти события дают автору много возможностей показать себя мастером изящного слога. Мы пропустим эти высокопарные и довольно туманные по смыслу фразы и перейдем к заключению: «Его величество сказал: «Пусть он не боится… он будет другом среди князей и будет принят среди придворных. Идемте в палату поклонения, чтобы показать ему его сан».

После же того, как они вышли из этой палаты, царские дети подали ему руки, и они перешли в большой двойной внешний зал». Синухет был принят в доме, где обитал один из почтенных сыновей царя. Там слуги помогли ему совершить туалет и «прогнали старость из его тела». Волосы Синухета были приведены в порядок, и на него были надеты тонкие одежды: так он «расстался с червями пустыни и (грубыми) одеждами бедуинов». Его умастили самым лучшим маслом и уложили отдохнуть на прекрасную кровать. Для него был возведен новый дом, и «три или четыре раза в день ему приносили пищу помимо той, что постоянно давали ему царские дети». Затем царские ремесленники и зодчие построили для него гробницу – «каменную пирамиду среди пирамид», которая была снабжена всем необходимым. Синухет завершает свой рассказ словами: «Так награды царя венчают мою жизнь до дня, когда я уйду в мир иной».

Разумно предположить, что для образованных египтян очарование этого рассказа заключалось больше в изяществе языка, чем в его содержании: длинные письма, которые постоянно прерывают повествование и утомляют тем, что в них обыгрывается и развертывается одна-единственная мысль, очевидно, считались главным достоинством этой книги.

Это замечание еще в большей степени верно для другого сочинения, созданного в те же времена, – повести о бедняке из болотного края и о Меруетенсе, управляющем поместьем. В этом рассказе нет романтического вымысла. Бедняк, у которого несправедливо конфисковали его осла, обращается за помощью к богатому чиновнику. За этим следуют длинные речи обеих сторон, имеющие, вероятно, отношение к конфискованному ослу. Я говорю «вероятно» потому, что трудно точно установить, о чем говорится в этих сложно построенных, трудных для понимания, напыщенных по стилю фразах. Однако именно они и были главным содержанием этой объемистой книги: ее целью было показать, какой узор из красивых мыслей и изящных речей можно сплести вокруг любого обычного предмета. Риторика, которую здесь пускают в ход с такой кажущейся легкостью, вызывала у тогдашних египтян восхищение, и мы, без сомнения, не случайно постоянно сталкиваемся с ней и в других литературных работах эпохи Среднего царства. Читатель заметит ее, например, в тех отрывках из надписей в гробницах той эпохи, которые были процитированы раньше, но больше всего этот риторический стиль заметен в учебной литературе[338], к рассмотрению которой мы вернемся позже. Здесь мы приведем лишь один пример такого искусственного словотворчества; думаю, что я перевел его с достаточной точностью, хотя, как правило, при таком изяществе стиля содержание текста делается совершенно непонятным для нас. «Сын слышит, и это великолепно. Слышавший входит [во дворец]. Если слышащий слышит, то слышащий становится хорошим слугой, хорошим в слышании, хорошим в говорении. Каждый, кто слышит, представляет собой нечто великолепное. Великолепно, когда слышащий слышит. Слышание – самое лучшее из того, что существует; оно создает прекрасную любовь. Как прекрасно, когда сын воспринимает то, что говорит его отец, это создает ему хорошую старость с ней (то есть с любовью). Тот, кто любит Бога, слышит, тот, кто ненавидит Бога, не слышит. Сердце заставляет своего обладателя слышать или не слышать». В оригинале почти каждое предложение этого примера начинается тем словом, которым закончилось предыдущее.

Литература каждой страны должна пройти стадию такой неестественности (хотя в конце концов здравый смысл одерживает победу).

В Египте результатом всего этого стало также отвращение к мысли – правда, великая катастрофа, в которой погибло Среднее царство, кажется, уничтожила вместе с ним и дурной литературный стиль. На смену утонченности и изяществу, которые преобладали в художественной литературе предшествующих времен, после эпохи гиксосов пришли рассказы очень простые и по форме, и по содержанию. Ничто не может быть более домашним, чем повести эпохи Нового царства, написанные монотонным, хотя и народным языком и совершенно лишенные риторики и преувеличений.

Сюжет самого древнего из этих рассказов, который, судя по языку, был написан, видимо, во времена гиксосов, связан с давними историческими событиями, которые остались живы в памяти народа благодаря тому, что пирамиды, величайшие памятники в стране, служили постоянным напоминанием о них.

Вот о чем рассказано в этом папирусе, который позже был приобретен Берлинским музеем. Однажды царь Хуфу (Хеопс) приказал своим сыновьям, которые все были «первыми жрецами-чтецами» культа царя, чтобы каждый из них рассказал о чудесных делах, совершенных каким-нибудь великим чародеем при дворе его предшественника. Один чародей заставил маленького крокодила из воска схватить неверную жену и ее любовника; другой с помощью волшебного заклинания достал из воды с большой глубины драгоценное украшение, которое уронила знатная госпожа, и т. д. Хуфу был безмерно восхищен ученостью этих древних мудрецов и по завершении каждого рассказа приказывал принести жертвы душе героя услышанной повести.

Когда же наступила очередь царевича Хардадафа, тот рассказал не о древнем волшебнике, а предпочел рассказать своему отцу о человеке, который жил в его собственное время. «Этого человека зовут Деде. Он молод в свои 110 лет, съедает за один раз 500 кусков хлеба вместе с огромным кусом жареной говядины и выпивает 100 кувшинов пива. Он знает, как прирастить обратно отрубленную голову, и может заставить львов из пустыни ходить за ним следом». Деде знал еще нечто такое, что, несомненно, должно было заинтересовать царя Хуфу: ему было известно, где находятся некоторые тайные предметы из храма Тота, которые царь уже давно хотел использовать для своего горизонта, то есть для своего дворца или своей пирамиды.

Хуфу немедленно послал Хардадафа привезти этого мудреца ко двору. Были снаряжены несколько ладей, царевич поплыл на них вверх по течению до Дед-Снефру. Там он вышел на берег, и его отнесли в его кресле-носилках из черного дерева в дом престарелого ученого мужа, которого царевич нашел лежащим на постели. После нескольких общих фраз по поводу здоровья в пожилом возрасте царевич передал свое поручение в таких словах: «Я приехал издалека как посланец от моего отца Хуфу, чтобы позвать тебя поесть прекрасных кушаний, которые он дает, и отведать мясных блюд у его служителей – для того чтобы он смог привести тебя путем прекрасной жизни к твоим отцам, которые находятся в городе мертвых». Деде заявил, что готов явиться по царскому вызову, и «царевич Хардадаф подал ему руку и поднял его с постели. Потом царевич прошел вместе с Деде на берег реки, и тот держал его за руку». Затем они поплыли вниз по течению в тех же ладьях; но ученый муж (если я верно понимаю текст) потребовал отдельную ладью для перевозки своих книг. «Когда же они прибыли ко двору, царевич Хардадаф сказал: «О мой владыка царь, я привез Деде». Царь ответил: «Беги и приведи его». Затем его величество прошел в зал дворца, и Деде был приведен к нему.