– А откуда известно, что это она?

– Она там живет. Спит, ест и творит черт знает что. Бьет Сэти каждый день.

– Господи! Малышка?

– Нет. Взрослая. Такая, какой была бы, если б осталась жива.

– Ты хочешь сказать – во плоти?

– Да, именно так.

– И бьет Сэти кнутом?

– Как тесто взбивает.

– По-моему, так Сэти и надо.

– Никому такого не надо!

– Но, Элла…

– Никаких «но». То, что справедливо, не всегда правильно.

– Но нельзя же своих детей убивать, если тебе что-то в голову ударило?

– Нет. Но и детям, если им что-то в голову ударило, нельзя просто взять и убить свою мать.

Именно Элла постаралась убедить всех, что необходимо организовать спасение Сэти. Она была женщиной практичной, которая твердо верила, что есть корни съедобные, а есть и такие, которых нужно избегать при любых обстоятельствах. А излишние размышления, считала она, только мозги затуманивают и мешают действовать. Соседи Эллу не особенно любили, да она и сама была бы недовольна, если б было наоборот, потому что считала любовь вредной слабостью. Юность она провела в доме, где ее делили между собой отец и сын, который, как она говорила, «был еще хуже». «Тот, что был еще хуже», внушил ей отвращение к любви – прежде всего к плотской – и стал для нее мерилом жестокости. Убийства, похищения, насилия – слушая обо всем этом, она только головой качала. Ничто не могло сравниться с тем, «что был еще хуже». Она понимала ярость, охватившую Сэти двадцать лет назад, но то, что она сделала в этой ярости, было, по мнению Эллы, исполнено непомерной гордыни да и вообще не туда направлено. Саму Сэти Элла считала слишком уж сложной. Когда та вышла из тюрьмы и ни к кому не обратилась за помощью, а стала жить так, словно вокруг не было ни одного человека, Элла отбросила память о ней, как ненужный хлам, и даже не смотрела в ее сторону.

Однако эта ее дочь, Денвер, похоже, что-то соображала. Во всяком случае, она решилась выйти за порог, попросила о помощи, которая действительно была ей необходима, и теперь искала работу. А когда Элла услышала, что дом номер 124 находится во власти неведомого существа, которое истязает Сэти, то разозлилась и получила очередную возможность выяснить, проигрывает ли сам дьявол тому, «что был еще хуже». Эта история перекликалась с ее жизнью: что бы там ни сделала Сэти, Элла не любила, когда былые ошибки заставляют человека расплачиваться за них своим настоящим и будущим. Преступление, совершенное Сэти, было ошеломляющим; гордыня ее превосходила все возможные пределы; однако Элла никак не могла допустить, чтобы некогда совершенный Сэти грех обрел человеческую плоть и разгуливал у нее в доме, а все плясали под его дудку. Каждый день жизни требовал от Эллы всех ее сил. Будущее виделось ей как закат; прошлое следовало забыть, оставить позади. И если оно не желало оставаться там, где ему положено, тогда его можно было только прогнать. В ее рабской жизни, как и в жизни свободной, каждый день был испытанием. Ни на что нельзя было рассчитывать в этом мире, где ты сам одновременно и задача, и ключ к ней. Довлеет дневи злоба его. Никому не требовалось добавки, никому не хотелось, чтобы подросшее зло, ворча, садилось со всеми вместе за стол. До тех пор пока привидение только выглядывало из своего тайника – сотрясало дом, разбрасывало вещи, плакало, било посуду, – Элла относилась к нему с почтением. Но как только оно обрело реальную плоть и явилось в мир живых людей, все сразу встало с ног на голову. Элла ничего не имела против определенной связи между двумя мирами, вроде небольшого мостика, но теперь происходило вторжение.

– Может, нам помолиться всем вместе? – спрашивали женщины.

– Ладно, – согласилась Элла. – Сперва мы помолимся. А потом займемся делом.

В тот день, когда Денвер должна была впервые провести ночь в доме Бодуинов, мистер Бодуин поехал по своим делам на окраину Цинциннати и сказал Джани, что вернется к ужину и на обратном пути прихватит с собой эту новую девушку. Денвер сидела на крыльце с узелком на коленях; ее карнавальный наряд выгорел под солнцем и стал не таким вызывающе ярким. Она смотрела направо, потому что оттуда должен был появиться мистер Бодуин. И не видела, как слева к их дому медленно по две, по три идут женщины. Денвер смотрела только направо. Она немножко волновалась: подойдет ли хозяевам, оправдает ли их доверие? И еще ей было не по себе, потому что утром она проснулась в слезах: ей приснились убегающие от нее башмаки. Тоска, которая при этом охватила ее, не проходила весь день; она никак не могла стряхнуть ее с себя, а когда принялась за домашнюю работу, жара и духота просто измучили ее. Так что куда раньше положенного срока она уже собралась: завернула в узелок ночную рубашку и щетку для волос. Сидя на крыльце, Денвер нервно теребила узелок и безотрывно смотрела направо.

Кое-кто из женщин принес с собой то, что, по их мнению, могло как-то подействовать, спрятав драгоценные амулеты в карманы фартуков или повесив на шею и на грудь. Другие несли с собой только свою веру в Христа – свой щит и меч. Большинство же захватили понемногу и того, и другого. Они понятия не имели, что именно станут делать, когда подойдут к крыльцу Они просто вышли из своих домов, прошли по Блустоун-роуд и сошлись в назначенный час в назначенном месте. Жара, правда, заставила кое-кого из обещавших прийти остаться дома. Некоторые, хоть и поверили во всю эту историю, не пожелали иметь дела с существом из иного мира и не пришли бы ни при какой погоде. А такие, как Леди Джонс, которая не поверила ни единому слову и порицала невежество тех, кто поверил, конечно, тоже остались дома. Так что всего собралось человек тридцать. И женщины медленно-медленно двинулись к дому номер 124.

Было три часа дня, пятница, влажные и горячие испарения Цинциннати достигли окраины, разнося нестерпимую вонь – гниющая вода канала, развешанные на бойне свиные туши, требуха в бесчисленных ведрах и тазах, разлагающиеся трупы крыс и мышей в канавах, дым заводов и фабрик Вонь, жара, влажность – стоит дьявола помянуть, и он тут как тут. С другой стороны, все выглядело так же, как и в любой будний день. Эти женщины вполне могли идти, например, стирать в сиротский приют или в сумасшедший дом; или лущить кукурузу на мельницу; или чистить рыбу у причалов; или полоскать требуху на бойне; или баюкать белых детей, мыть в домах лестницы, скоблить свиные шкуры, топить жир, паковать в ящики готовую колбасу или скрываться по кухням таверн, чтобы белые не оскорбляли свой взор созерцанием того, как эти женщины готовят им еду.

Но не сегодня.

Когда они сошлись, все тридцать, и приблизились к дому номер 124, то первое, что они увидели, была вовсе не Денвер, сидевшая на крыльце. То были они сами, только моложе, сильнее и такие спокойные, как уснувшие на траве маленькие девочки. Зубатки исходили жиром на сковородках, а они, гостьи, зачерпывали картофельный салат и накладывали на тарелки. Коблер со льдом и лимоном вспыхивал красными искрами, сок окрашивал зубы и губы. Они сидели на крыльце, бегали к ручью, дразнили мужчин, качали детишек на коленях; а те, кто тогда сами были еще детьми, оседлывали колени стариков, которые играли с ними в «лошадку». Бэби Сагз смеялась и проталкивалась среди гостей, требуя еще веселья. Матери их тогда еще были живы, они приподнимали плечи, играя на губных гармониках… Ограда, на которую они тогда опирались и через которую перелезали, исчезла. Пень от старого орехового дерева раскололся. Но сами-то они были там! Молодые и счастливые, играли и веселились во дворе у Бэби Сагз, нисколько не ощущая той зависти, которая всплыла в их душах на следующий день.