Честь семьи дороже ли личной чести? Для дворянина начала XIX века подобного выбора не существовало – оступившись, ты лишал чести семью. И напротив, бесчестье семьи вечной отметиной ложилось на каждого из ее членов. Выбор имелся лишь меж меньшим и большим злом. И он оказался довольно прост. На секунду княжна подумала взять с собой француза – чуждость Этьена ее кругу в данном вопросе обернулась бы внезапным благом. Авдотья не сомневалась, что сможет положиться на его молчание. Пусть даже его нескромность способна была испортить ее репутацию, а дурная репутация, в свою очередь, с легкостью уравняла бы законную наследницу и бастарда. Но Дуня была уверена: столь низкий расчет даже не пришел бы майору в голову. И все же при мысли, что ей придется открыться – кому угодно, любой живой душе, – ее охватил такой замешанный с темным стыдом ужас, что она мгновенно отказалась от этой идеи, и потому нынче в полном одиночестве вглядывалась в берега, чтобы не пропустить оставленных еще в детстве меток. Не будь войны, думала Дуня, план был бы ясен: продать имение вместе с семьями пострадавших крестьян. А его – она не решалась назвать безумца по имени – отдать в те страшные доллгаузы[60] на Божедомке и Мясницкой, мимо которых Авдотья даже в закрытом экипаже проезжала с зажмуренными глазами.

Да, но сейчас, твердила себе Дуня, идет война. И в общей неразберихе можно было бы обойтись без следствия и официального признания родственника безумцем. Они могли бы вновь увезти его за границу. Снять просторный деревянный дом и хорошую сиделку. Неподалеку от знающих врачей, – мысли Авдотьи прыгали, словно птицы, с ветки на ветку. Додумалась она даже до необходимых для больного преобразованиях в старом замке в Гаскони, где они жили бы поживали с де Бриаком долго и счастливо, оставив «ему» лишь часть замка с красивою башнею. В Гаскони прекрасные виды… И тут же княжна начинала уговаривать себя, что он, конечно же, не виноват, как она смела так сразу увериться в его виновности? Подумаешь, книга немецких сказок! Нет-нет! Есть другое объяснение, и она его получит! Однако вновь возвращалась мыслью к темному экипажу с туго задернутыми шторами. Увести его подальше от тех мест, где он творил страшные свои дела! Исчезнуть в полной сумятице наполеоновской кампании, спасти – вот главное!

Предстояло еще объяснение с отцом и матерью; от сей перспективы в голове у Дуни совсем путалось, а к горлу подступала тошнота. Об этом она подумает позже – и, возможно, найдет способ не испугать до смерти папá и маман. «Боже мой, – снова заголосил в голове растерянный, совсем бабий голос, – оба родителя сойдут с ума от горя». Всех, всех придется держать в замке в Гаскони! Замок велик, но, возможно, Этьен откажется от обилия ее безумных родственников и заподозрит Дуню в том, что и сама она также повредилась рассудком… Тогда все-таки больница где-нибудь в Швейцарии, пыталась собраться княжна с мыслями. Но ей представилась одинокая жизнь близ Женевского озера и она, в черном платье и глухой вдовьей вуали, приходящая каждую неделю навещать «своих». «Матерь Божия, – взмолилась она, – к Тебе прибегаю аз, окаянный и паче всех человек грешнейший: вонми гласу моления моего и вопль мой и стенание услыши. Не презри отчаяннаго и во гресех погибающаго…»

Так, увлекшись молитвою, и пропустила нужный поворот.

От неожиданности Дуня вскочила, попыталась схватиться за шелковистые ветви серебряной в лунном свете ивы, чем чуть не опрокинула лодку, но удержалась и сумела пристать к берегу. Привязав лодку к торчавшим над водой корням, Авдотья спрыгнула на речной песок. Луна благоволила ее предприятию, и княжна без особого труда вышла к холму, что возвышался над соляными шахтами. Оставалось отыскать вход. Высоко подобрав в который раз за это проклятое лето намокший подол, благо здесь ее никто не видел, она сделала решительный шаг вперед, и…

И вдруг правая нога не нащупала под собою твердой опоры. Ахнув, Дуня почувствовала, что летит вниз, обдирая об острые выступы в темноте колени и локти. «А-а-а!» – закричала княжна, ударившись на сей раз виском, и тут одна нога ее дернулась вверх: Дуня зависла над бездной – головою вниз, чувствуя, как течет по лицу теплое. Кровь. Некоторое время она качалась, морщась от боли, – особенно в попавшей в тенета ноге, а после попыталась руками нащупать что-нибудь под собою. Пустота. Осторожно выдохнув, оперлась ладонями о неровную стену: ссадины на руках тотчас заныли от попавших в них соляных кристаллов. Обдирая ногти и согнувшись, чтобы хоть на секунду отыскать нестойкую точку опоры спиной и ягодицами, княжна дотронулась до щиколотки. Так и есть – на ней, будто аркан, затянулась веревка: Авдотья качалась маятником в вертикальной штольне. Той самой, куда добывавшие соль рабочие спускались в свое время по пеньковой лестнице. Остатки веревки и захватили в плен ногу. Но вот как глубоки были штольни или как далеко она успела пролететь? Память и здравый смысл отказывали ей: кровь приливала к голове, била молотом в висках. Вряд ли она сможет долго продержаться в этакой позиции. Какая унизительная и смешная смерть – вниз головой. Однако продолжать падение казалось еще страшнее – есть ли тут дно, или она будет бесконечно лететь с замершим сердцем, ожидая удара, как точки в своем земном существовании. Да, но удар был выходом. И, решила она, лучше уж так, чем вечность раскачиваться здесь мертвым маятником.

«Помоги!..» – хотела окликнуть она того, кто скрывался под ней в соляных лабиринтах, но из горла вырвался только хрип. Маменька и в данных обстоятельствах нашла бы в себе силы сотворить молитву, но Дуне ни слова не приходило на память – еще чуть-чуть, и она потеряет сознание. Вновь скрючившись, она попыталась дотянуться до веревки. Туго перехваченная пенькой миниатюрная ступня уже опухла. Свободной ногой Авдотья сбросила мокрую от речной воды туфлю, и петля поддалась: медленно, вместе с шелковым чулком, заскользила вверх. «Помилуй мя Бо…» – едва успела прошептать Дуня и снова полетела вниз, потеряв сознание от скорого, но весьма ощутимого удара.

Очнулась княжна, чувствуя, как солоно во рту, – падая, она прокусила себе язык. Авдотья попыталась поднять руку, отереть лицо и охнула от резкой боли в боку. Никогда до сих пор не ломавшая костей, Дуня поняла: она сломала ребро или несколько. Зато, осторожно согнув и разогнув пальцы, убедилась, что те, по крайней мере, невредимы. Держась за стенку, попыталась встать – ноги оказались также целы, пусть огнем горели растянутые сухожилия, саднили коленки и щиколотки. Собственная голова казалась ей огромной, раздутой, – Авдотья плыла, будто в речном тумане. К примеру, она не сразу поняла, отчего может различить темные пятна на платье, где кровь просочилась сквозь тонкий муслин. Просто там, над землей, занимался день. Столб еще неясного света спустился в колодец: тускло и недобро блистали на стенах соляные кристаллы. Где-то высоко – так высоко, что не добраться – болтался спасший Авдотье жизнь кусок пеньковой веревки. Прямо перед нею открывал жерло широкий туннель. Часть его оставалась в темноте, но впереди, саженях в ста, она видела круг такого же бледного света – значит, и там имелся схожий колодец, а возможно, еще и целая лестница.

Чуть пригнувшись, Дуня пошла вперед, выкрикивая имя того, ради кого рисковала жизнью и презрела свое честное слово. Но из опухшего горла наружу вырывалось одно воронье карканье. Облизнув обметанные засохшей кровью и соляной пылью губы, она, напрягши легкие, позвала снова, уже громче… Ей ответила эхом лишь острая боль в подреберье. Авдотья замолчала, переводя дух. И тут услышала стон. Не мужской. Детский.