Из другой бутылки он плеснул туда же чуток содовой и, ритмично покачивая головой, принялся трясти шкалик над стаканом, чтобы ни одна капля не пропала.

– Грезы… честолюбивые помыслы, жажда преуспеяния… страшные вещи, дорогая моя племянница, поскольку иногда они сбываются, а это самое страшное, что может уготовить нам судьба.

– Ах вот ты о чем, – сказала я. – Мне-то казалось, речь идет о сновидениях.

– И это тоже верно, дитя мое, – изрек дядя Мо, устало откидываясь на спинку кресла.

Мы вдвоем занимали четырехместный столик с левой стороны по ходу поезда. Я, как водится, подложила под себя доску; на мне по-прежнему были полюбившиеся кожаные штаны и куртка, подаренные бабушкой Иоландой. Дядя Мо красовался в костюме-тройке и цветастом галстуке, а пальто из верблюжьей шерсти, аккуратно сложенное подкладкой наружу, отправил на багажную полку. Сидячей доской он не пользовался: здоровье, мол, не позволяет, и вообще, мусульманину больше пристало носить с собой молитвенный коврик. Я заметила, что мусульманину больше пристало воздерживаться от спиртного.

– У меня особая стезя, – встрепенулся он. – Вначале был ласкентарианцем, потом стал алкоголиком, а уж потом – мусульманином, соображаешь?

Я подтвердила, но тут же прикусила язык, чтобы не спросить, на каком из этих трех этапов его служение было наиболее ревностным.

– Однако я поборю демона пьянства, не сомневайся. Покамест пью, пью, пью, а потом – раз… – он рубанул воздух ладонью, – и брошу. Вот увидишь.

Я сказала, что уже вижу.

– Грезы для мужчин губительны, – проговорил он, с трудом поднимая отяжелевшие веки и глядя в окно, за которым тянулась мирная панорама морского побережья.

Удачно, что я выбрала место с этой стороны вагона; мне впервые довелось ехать таким маршрутом, но, судя по карте и по рассказам более опытных путешественников, самые лучшие виды открывались именно с этой стороны.

– Неужели благочестивого человека могут погубить грезы?

– Конечно могут. Говорю как мужчина, но не как шовинист: нет-нет, в целом я признаю равенство женщин, восхваляю и превозношу их способность давать жизнь. В этом плане, смею сказать, я поднялся выше многих своих единоверцев, хотя… скажем так: Запад – это не истина в конечной инстанции. – Он опять навис над столом и строго посмотрел мне в глаза, грозя пальцем. – Какой прок от женского равноправия, если оно сводится к равным правам на неуважение и насилие… то есть на страдание от насилия?

Я равнодушно кивнула:

– Что-то в этом есть.

– Воистину! – Он воздел глаза к потолку, будто проверяя, на месте ли пальто из верблюжьей шерсти, а потом снова уставился на меня. – О чем это я?

– О грезах. Что они губительны. В особенности для мужчин.

Точно! – воскликнул он, грозя пальцем. – Мужчинам свойственны навязчивые состояния, Исида! Нашим братом легко манипулировать, ибо мужчины – мечтатели, творцы, которым дан разум, чтобы компенсировать отсутствие материнского чрева! В каком-то смысле мы – одержимая половина человечества, ибо нас раздирают видения, амбиции, помыслы! – Он хлопнул рукой по столешнице.

Где-то я уже такое слышала. Совсем недавно. Ах да, от бабушки Иоланды.

– Для мужчин грезы имеют роковые последствия, – сообщил он. – В них наше проклятие; у женщин, кстати, тоже есть свое проклятие. – С удрученным видом он постучал пальцами по лбу, закрыл глаза, а потом потянулся ко мне. – Извини за бестактность. Прошу прощения, Исида.

– Ничего страшного, дядюшка.

Он поднял стакан с изрядным запасом алкоголя и жалкими остатками льда.

– Кажется, я слегка злоупотребляю. – Сквозь прозрачный пластик блеснула его ухмылка.

– Нам с тобой не вредно расслабиться, – сказала я. – Все нормально. По крайней мере, скоротаем время. – Я тоже подняла свой стакан, до половины наполненный пивом. – Будем здоровы.

– Будем здоровы.

Он сделал добрый глоток. Я для виду пригубила.

* * *

Дядя Мо начал заправляться спиртным еще в Стерлинге: не успели мы выйти из автобуса, как его потянуло в привокзальный буфет.

После телефонного разговора с Мораг я ушла от Вудбинов, полная решимости наутро двинуться в путь. Преодолев соблазн еще раз переночевать у Софи, я сказала себе, что надо иметь совесть и все-таки явиться в Общину, чтобы после такого долгого отсутствия провести ночь в собственном гамаке.

Притом что взбудораженные мысли не сразу дали мне уснуть, я поднялась в обычное время, оделась, собрала вещи и спустилась в кухню, где сообщила заспанному дядюшке Мо, что поеду с ним в Спейдтуэйт. Мое появление было встречено ледяным молчанием, еще более гнетущим, чем накануне. Когда в этой тишине прозвучало мое сообщение, чей-то голос в дальнем конце стола буркнул: «Попутный ветер в зад», и никто за меня не вступился.

Значит, все мои вчерашние ухищрения пошли насмарку: гнусная ложь по поводу моих попыток соблазнить деда разнеслась, как на крыльях.

У самого порога я остановилась.

– Вас обманули, – сказала я через плечо. – Причем жестоко.

Мне удалось не сорваться на крик; думаю, эта кухня еще не знала такой тишины при таком скоплении народу. Но я все же не сумела скрыть обиду и горечь.

– С Божьей помощью я это докажу, и вы будете относиться ко мне как прежде.

Тут я запнулась, подбирая слова, но сразу сообразила: если долго стоять на пороге, то кто-нибудь (да хотя бы пожелавший попутного ветра) наверняка заткнет мне рот…

– Люблю вас всех, – выпалила я, прикрыла за собой дверь и быстро пересекла двор.

В ушах звенел похоронный колокол; я сжала кулаки, да так, что ногти впились в ладони, а потом до боли в носу стиснула зубы. Это помогло: во всяком случае, из глаз не брызнули слезы.

Поднявшись в контору, я уведомила Аллана о предстоящем отъезде. Мне выдали пять фунтов на карманные расходы; билет должен был взять дядя Мо. К своему удивлению, я с легкостью выдержала взгляд Аллана, хотя, подозреваю, брат осуждал меня за холодность и бездушие – не успев приехать, я снова покидала Общину. Видимо, мне следовало изобразить сожаление, а то и скорбь, но это было выше моих сил. Аллан еще раз пообещал, что сделает все возможное для восстановления моего доброго имени и положения в Общине, что все время будет на связи и даст мне сигнал к возвращению, как только страсти улягутся и дедушка сменит гнев на милость – дай-то Бог, чтобы поскорее.

Я только кивала и со всем соглашалась.

Изо всех сил сохраняя невозмутимость и вежливость, внешне я выглядела как ни в чем не бывало, но в глубине души меня терзала безжалостная, холодная лавина, которая, соединяя и разрывая континенты, сползала все новыми обвалами и высвобождала разнонаправленные силы и скорости, грозящие роковым столкновением противоборствующих движений.