— Пресвятая Богородица! — молвил Бим. — Поистине обходительный лорд, веселого нрава и сострадающий беднякам. И дивлюсь я, Бом, почему владыка наш король не почтил его каким-нибудь высоким титулом и не приблизил к своей августейшей особе.

— Если бы ты, Бим, слушал, что я тебе толкую, не ляпнул бы ты такую глупость. Разве я не сказал тебе, что Хорес — баронет? И не воображай, что Хорес только и делал, что хлопотал на своей смазочной фабрике, спекулировал на бирже да разыгрывал простецкого английского помещика былых времен. Он был превосходным вербовщиком, а достойная строгость его обращения с теми, кто пытался увиливать от военной службы, прикрываясь своими убеждениями, отвечала лучшим традициям британского правосудия и вызвала потоки восторженных славословий на страницах Патриотической Прессы. От ордена Британской Империи до мирового судьи был лишь шаг — давно положенный знак признания столь богатой одаренности. Подстрекаемый совестью, опасавшейся за политические свободы страны, Хорес сделал щедрый взнос в фонд правящей партии, и в следующем же списке награжденных по случаю дня рождения монарха его фамилия появилась среди наследственных рыцарей Англии, Chevaliers sans peur et sans reproche[34], «за выдающиеся самоотверженные услуги, оказанные стране во время войны». Пророчествую: когда Его Величество издаст указ о выборе рыцарей и почтенных горожан в палату общин, сэр Хорес выставит себя от этого избирательного округа в защитники интересов местного населения, с которыми столь тесно сплетены его собственные интересы. Кавалер ордена Британской Империи, мировой судья, баронет, член парламента — на какие еще высоты не сумеет вознестись этот смазочный Кавдор, этот нечистый на руку Гламис? Да, благородным будет его титул, как благороден он сам.

АНГЛИЯ СИ Я, СВЯЩЕННЫЙ ОСТРОВ СЕЙ

— Бим, под моей русской блузой — которой, кстати, на мне нет — бьется английское сердце. Сердце сердца моего, чем больше было бы оно, тем больше я б положил к ее ногам. Но отделаться от Хореса я никак не могу, Бим. Подобно непостижимой Афанасиевой формуле, он не един, но множественен. Имя ему легион. Британия — шлюха, а Пресса — ее сводня. Пусть Спор и содрогнулся от стыда, Хорес не содрогнется. Он и его дружки околдовали девку. Эти гнусные волшебники удрали с награбленной на войне добычей в чужие родовые замки, и ни единый рыцарь Красного Креста не протрубит вызова у решетки подъемного моста. Век, век, Горацио! Так впадем же в маразм, а затем и забудем все.

ИХАВОД — СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ!

Вдруг Бом хихикнул — и заохал, зафыркал, закашлял, подавляя хохот.

— Ну и дураки же мы с тобой, Бим!

— Что верно, мастер Дэви, милок, то верно! — воскликнул Бим с фальшивым восторгом милейшего старика Пегготи. — Самые что ни на есть. Природно-сковородные джентльмены. А почему, собственно?

— Трудная задачка, Бим. Что тут причина — воздух ли, пейзаж ли, пиво ли? Или окрестное население? В любом случае мы, два веселых дурака, бесспорно, повинны в могильной серьезности, которая сделала бы честь «Столпу» или судье Высокого суда. Ты когда-нибудь читал «Столп», а, Бим? Самая серьезная газета в мире, Бим, — с традицией, с ореолом претенциозного глубокомыслия и чопорного достоинства. Старомодный благовоспитанный английский джентльмен слегка беззубый, слегка лишившийся волос на окостенелой макушке и даже в жгучей панике хранящий незапятнанными свои белейшие крикетные сумки. Рисуя портрет Хореса, я не претендую на оригинальность, Бим. Хорес вездесущ — Homo esuriens[35]двадцатого столетия во всем его розовом совершенстве. Он наследник всех веков, временная вершина эволюции, высшее воплощение человеческого величия, тот, для кого, Бим, существует видимый мир. Хоресы повсюду, куда ни глянь. В этом-то и заключается их важность. В Лондоне наш конкретный Хорес совсем теряется среди орды господ с толстыми чековыми книжками. Каюсь, порой я серьезно взвешивал, а не избавиться ли от всех Хоресов разом, но всякий раз меня пугала мысль о полном истощении запасов веревок и пуль. Катастрофическое положение на рынке пеньки и свинца! Против Хореса qua[36]Хореса я ничего не имею. Жить он имеет право не меньше меня. И даже больше, поскольку я-то никогда не смазывал ни ось колесницы Марса, ни ладони служителей Геральдической палаты. Мерзкая его вездесущность — вот что меня доводит. От него некуда деваться. Он правит курятником. Он, так сказать, der Mond und der Sonnenschein[37], священная альфа, чековая омега, мистическая троица эф, ша, пе. Хорес ограбил радугу. Он Фафнер — вот уж адский червь так адский червь!

Бим замурлыкал мотив из «Сумерек богов».

— Именно, именно, — сказал Бом. — Но (как я уже упоминал, пользуясь несколько иной символикой) где Зигфрид, черт бы его побрал? Non est inventus[38]. Луг, на котором мы сидим, Бим, несколько веков тому назад был оттяпан от общинных английских земель самым бесхитростным способом: обнесен изгородью и украшен надписями: «Вход воспрещен под страхом судебного преследования!» Когда простодушные поселяне, издавна привыкшие пасти там своих тощих коровенок, осликов и гусей, привлекли внимание к этой краже, повалив изгородь и попировав овцой тогдашнего предшественника Хореса, их сослали в Ботани-Бэй с позорным клеймом на честных мужицких лбах. Восстановить справедливость никто не явился, и навряд ли появится теперь. Таков путь мужчины к девице, Бим, который, как загадочно учит нас Святое Писание, не оставляет следа. Прошу прощения у Писания, но след он оставляет — в обоих случаях. Хорес ныне джентльмен, Бим, а джентльмен в наши дни это тот, кто практикует мужественные забавы чужих предков. Свою пальбу по фазанам Хорес оправдывает благовоспитанными намеками на текущую у него в жилах норманнскую кровь. Вспомнил бы, что ли, судьбу Вильгельма Рыжего! Но, предположим, этим полнокровным аристократам смазочных фабрик охота потребна, как выход для бешеной их энергии. Так почему бы Хоресу не давать ей выхода, вышибая кокосовые орехи на ярмарках? Здоровое развлечение, Бим. Обеспечивает не только нравственное развитие, но и военную подготовку к бомбометанию. Фазанов же Хорес мог бы содержать на птичьем дворе, где им самое место, и развивать свою нравственность вкупе с интеллектом, мастерски сворачивая им шеи. А селение, которое, как ты не видишь в темноте, неудобно скучилось у автотрека, именуемого радиальным шоссе, смогло бы тогда расползтись по охотничьему заказнику Хореса.

— Бом! — перебил Бим. — Ты, конечно, извини меня, старина, и все такое прочее, но, говоря между мной, тобой и штангой, я ведь все это и раньше слышал. Не крадешь ли ты репки у волшебников?

— Волшебники светлы, хоть самый светлый меж ними пал, — тотчас нашелся Бом. — Я просто набросал тебе краткую, но точную историю этого сельского микромира, этого уголка английского луга, который навеки отчужден. Хорес в здешних местах большая шишка. Он тут вся стрелковая команда, а прочие существуют лишь в той мере, в какой им это любезно разрешают Хорес и Лидделл — «О гражданских правонарушениях». (В одну такую же прекрасную ночь, Бим, мы проведем симпозиум по Лидделлу, чтоб черт побрал его горностаевую мантию!) Злополучный и многодетный арап при здешней церкви, который марает лицо и руки мукой и подслащивает голос, дабы доказать, что он нордических кровей, ходит перед Хоресом на задних лапах. Приход-то принадлежит Хоресу! И что Хорес прозвенит мошной, то арап сыграет на органе. Жить тут кое-как можно, только не переча Хоресу. А ведь, собственно говоря, сам Хорес мало что и сделал. Производство смазки наладил его покойный папаша из Камберуэла, а Хорес получил все тепленьким по наследству и только что улучил удобную минуту во время Великой Аферы во имя Спасения Свободы. Хорес — пигмей, стоящий на плечах камберуэлского великана. Если бы не папаша, зарабатывал бы он хлеб своим горбом. И все же Хорес лучше слабого в коленках слизняка, которого выжил из имения предков. Ты ведь, конечно, разделяешь общее предубеждение, будто кинед выше пафика? Но почему, во имя Катулла, понадобилось Хоресу кругом загадить это чертово место? Ответь мне!