— Есть ли в случившемся вина зайсанга Онхудая? — спросил нойон.

— Да, мой господин, — охотно подтвердил Ходжа Касым. После смерти Улюмджаны Онхудай стал ему никем, да ещё и ограбил, зачем же тогда его щадить? — Зайсанг должен был подвергнуть перебежчика пытке, чтобы проверить его слова болью. Но зайсанг этого не сделал.

— Почему? — Цэрэн Дондоб глянул на Касыма из-под белых бровей.

— Потому что он глуп. Он хотел войны и получил повод к ней. Желание затмило для него здравость рас-суждений.

Бухарец всё больше нравился нойону. Он умело предлагал убедительные причины, по которым виноват был Онхудай, а не сам Цэрэн Дондоб.

— Сэргэлэн, прикажи, чтобы позвали Онхудая, — распорядился нойон.

Удечи опять выскользнул из юрты.

— А какой тебе прок в установлении истины? — спросил нойон у бухарца.

— Я — торговец. Война мешает торговле. Мои караваны не могут пройти в Кашгар. Я хочу, чтобы войны не было, а войско, которое сейчас заперто в крепости, погибло. Поэтому я взорвал порох в обозе. Если обоз не дойдёт до крепости, русское войско ослабнет и скорее сдастся. И наступит мир.

— Я видел тебя прежде?

— Да, мой господин. Я привожу товары для достопочтенной Цэдэрган.

От поклона при входе в юрту толстый Онхудай сразу запыхался. Шумно отдуваясь, он оглядел юрту, увидел Касыма и нахмурился.

— Самбайну, нойон. Солонго у твоего сэргэ подобна лебедю в гнезде, — сказал он. — Что тебе сказали гелюн-ги в моём городе?

— Они мне сказали, что ты глуп, зайсанг, — холодно улыбнувшись, ответил нойон. — У нас нет войны с русскими.

— Это сказали не гелюнги, а он, бухарский шакал! — ткнув пальцем в Касыма, тотчас злобно заявил Онхудай.

— Я ведь не буду спорить с тобой, не правда ли? — Цэрэн Дондоб бережно отложил длинную трубку. — Сэргэлэн, пусть придёт Баатаржаргал.

— Зачем нам Баатаржаргал? — испугался Онхудай, почуяв недоброе.

— Сейчас я мог бы жить в Потранг Марпо, — задумчиво произнёс Цэрэн Дондоб. — Русские просидели бы зиму в своей крепости, а летом пришли бы в Яркенд, и я, покинув покорённую Лхасу, утопил бы их в песках Так-ла-Макан. Вместо этого я морожу Солонго в снегах До-ржинкита. А виноват ты, зайсанг, и твоё тщеславие потомка Бодорхона, обделённого наследством.

Могучий воин еле пролез через вход в юрту.

— Баатаржаргал, сломай зайсангу правую руку, — приказал нойон.

Онхудай побледнел, но не возразил ни слова.

Баатаржаргал присел рядом с Онхудаем в позе «туулай», спокойно наклонил зайсанга, положил его руку себе на колени и ударил сверху вниз локтем. Хрустнула кость. По лицу Онхудая покатились капли пота.

— Это ещё лёгкое наказание за те полгода, которые я подарил Китаю, — сообщил Цэрэн Дондоб. — Теперь уходи, зайсанг.

Безмолвно корчась от боли, Онхудай убрался из юрты.

— Мне кажется, тебе приятно было видеть его унижение, — тонко заметил нойон Ходже Касыму.

— Я много претерпел от глупости этого человека, — согласился Касым. — Могу ли я попросить тебя о милости, могущественный нойон?

— Проси.

— Я здесь — гость зайсанга, но его расположение для меня потеряно. Дозволь мне считаться твоим гостем, чтобы уклониться от гнева зайсанга?

— Что ж, считайся моим гостем, бухарец, — разрешил нойон.

Назифа не признавала Хамуну мусульманкой. Шахада, принесённая невесть где невесть когда, — не клятва. Хотя, конечно, дело было не в шахаде. Если Хамуна мусульманка — значит, она жена Ходжи Касыма, и обладает такими же правами, как сама Назифа. Однако гордая Назифа не могла с этим смириться. Нет, Хамуна — язычница и всего лишь наложница, и прав у неё никаких нет. Поэтому Сулу-бике Назифа брала с собой в мечеть, а Хамуну — только на рынок. Там и встретил их обеих Новицкий.

Григорий Ильич давно уже бродил вокруг Бухарской слободы, желая увидеть сестру Акони, но женщины бухарцев слишком редко выходили на улицу, к тому же почти все они носили паранджу. Впрочем, здесь, на севере, волосяную сетку чачван, закрывающую лицо женщины, делали редкой, чтобы зимой не индевела от дыхания и не мешала смотреть, и зоркий человек мог угадать облик той, что скрывалась под одеянием. А Григорий Ильич был зорким. Он быстро определил Назифу, старшую жену Касыма, — немолодую, но стройную, холёную и властную красавицу. И вот теперь Назифа вела за собой по рынку невольницу Ходжи. К удаче Новицкого, Назифа облачала язычницу Хамуну даже не в паранджу, а в чадру, хоть и глубокую.

Невольница робела, сутулилась, смотрела под ноги, и Григорию Ильичу не удавалось разглядеть её лицо. Новицкий через толпу пробирался вслед за Назифой и её спутницей. Ярко светило словно бы умытое мартовское солнце, галки с граем метались вокруг обтаявшего тесового шатра Троицкой церкви, в толпе пестрели бабьи платки. В рыбном ряду Назифа придирчиво выбрала и купила две мороженых нельмы; торговец насадил рыбин на верёвочный кукан, и Назифа повесила его на спину Хамуны. Потом Назифа направилась к кабаку. Она не могла дозволить, чтобы наложница входила в это жилище шайтана, а потому оставила Хамуну ждать у крылечка.

Григорий Ильич наконец-то приблизился к девушке в чадре. Девушка стояла в тени, опустив голову, но неподалёку вдруг заорали два пропойцы, и девушка испуганно обернулась на них. И Новицкий увидел Айкони.

Нет, конечно, Хомани, Хомани. Григорий Ильич уже встречался с ней: в Певлоре она передала ему платок для Айкони. Но в то время Айкони была рядом с Новицким — в Тобольске, и удивительное сходство сестёр показалось Григорию Ильичу какой-то нелепой странностью. Оно ничего не значило, потому и не коснулось сердца, забылось. А сейчас оно значило всё.

В кабаке у Назифы — верной жены, посвящённой в заботы мужа, — было важное дело, и кабацкая грязь не могла запятнать её чести. Просторную низкую горницу перегораживали столы, за которыми без шапок, сбросив на пол тулупы, сидели русские мужики: ели кашу с общего деревянного блюда, пили квас или брагу. Густо и кисло пахло хлебом, кожей, опилками и навозом, что отогрелся на обутках. Большая обшарпанная печь дышала теплом, из её окошек-печур торча™ воткнутые на просушку рукавицы. Часть горницы была отделена засаленной занавеской, и за ней стучали ножами и бренчали горшками стряпухи. У прилавка дюжий краснорожий кабатчик мял в руках овчинный треух. Рядом суетливо топтался какой-то пьянчуга.

— У кого спёр? — спрашивал кабатчик.

— Бог свидетель — моя! — клялся пьянчуга. — За семь копеек отдам!

— Три копейки, и дров мне наколешь.

— Да чёрт с тобой, но спервоначалу опохмели!

Назифа надменно отстранила пьянчугу.

— Мой господин приказал мне к лету, к своему возвращению, купить ему новый казённый чех, по которому добропорядочному человеку дозволяется не брить усов и бороды, — сказала она. — Я знаю, ты продаёшь такие чехи.