– Не они, а он, – я поправляю роскошные розы. Гости купили их в складчину. – У твоей дочери очередной поклонник.

Он морщится:

– Из новых?

– Ну что ты... – я утешаю, – не беспокойся. Интеллигентный мальчик, историк. Беден как церковная крыса. Это он по ночам подрабатывал. Разгружал вагоны. С углем, – я не могу остановиться. – Чтобы купить своей девушке достойный букет.

– Ты считаешь, это нормально? А Александра? Онато... Ей что, его не жалко? Ты, как мать, могла бы...

– Ну, во-первых, в нашем семействе запасы жалости закончились. На мне. А во-вторых, как мать я уже все сделала. Твоя дочь – исключительно порядочная девушка. Даже на шабаши летает одетой...

– На шабаши? – он переспрашивает машинально. – Что значит – на шабаши?!

– Как – что? Раз в году, на Лысой горе.

– Ну, положим, на Лысой горе – не раз. Раз в году – это у них, в Европе: Брокен, Блокула...

– А что тебя удивляет? – Я останавливаю поток эрудиции. Тут ему не телевизионное ток-шоу. – Дети начитались «Мастера и Маргариты». Что, разве мы не увлекались? Настольная книга нашего поколения.

– Но это же... – он теребит подбородок. – Парадоксальная аллегория. В противовес советской жизни. Ад, углубляющий земную перспективу. В сравнении с мертвыми живые – еще более мертвые...

Я распахиваю духовку. Только этого не хватало: его литературных лекций.

– Мы понимали, а они – нет. Желают стать Маргаритами, летать на боровах, мазаться волшебными мазями. Средствами вечной молодости и красоты. Теперь продаются в каждой аптеке... Черт! Где моя толстая варежка?!

Духовка пышет жаром.

– Не начитались, а насмотрелись. Экранизаций... – он ворчит недовольно. – Бич нашего времени. Один сплошной сериал. Все побоку – и контексты, и подтексты. Шулерство. Ты заметила, они же всё передергивают! Не позволяй ей смотреть.

– Возможно, ты не заметил, но она уже выросла. Помнишь, был еще такой фильм: «Взрослая дочь молодого человека»?

– Это я-то молодой?! Вон, смотри... скоро совсем поседею, – он оборачивается к зеркалу.

– Не верь глазам своим. Ты у нас вечный юноша. А это... Можно подумать, раньше не передергивали!

– Передергивали, – он соглашается, – но идеологически. Кому надо, отлично понимали. Помнишь «Мюнхаузена»? Мне нравится ваш образ мыслей, свободная линия плеча...

Помню. Тамошний герцог в свободное время шил. Камзолы, дамские платья...

– Булгаков, Достоевский. Теперь вот жду, когда они доберутся до Толстого. Интересно, а где их хранят? В холодильниках?

– Кого?! – я оборачиваюсь изумленно. – Они что? Самиздат?

– Не понимаю, – оказывается, уже успел переключиться на розы, – почему здесь-то не вырастить? У нас что – другая земля?..

– Земля – не знаю. Но руки – точно другие. Растут преимущественно из задницы. Дверца когда еще выпадала. Ты починил?

– Какая дверца?

– Такая. Та самая. В нижнем шкафчике.

– Я что, плотник или... столяр? – на эту тему он заводится с пол-оборота. – Ремеслу надо учиться с детства. Если бы я...

– Ага! Вот именно: например, в столярное ПТУ... Чтобы мамочку-коммунистку хватил родимчик... Это ведь кто-то другой – гегемон, единственно прогрессивный класс, а родной сыночек – только в гнилую интеллигенцию.

– Оставь мою мать в покое! Можно подумать, твои мечтали, чтобы ты – швеей-мотористкой или на кожевенную фабрику...

– Заметь, мои про гегемона не впаривали. Потому что действительно были интеллигентами.

Сейчас он скажет: в первом поколении.

Мой бывший берется за дверную ручку:

– В первом поколении.

Со стороны это, наверное, смешно...

– А вот тут ты прав, – я переворачиваю куриную тушку, тщательно смазываю майонезом. – Учиться надо с детства. Всему. Знаешь, как я выбираю косметику?

– Знаю, – он смотрит в угол. Над шкафчиком желтоватое пятно. Протечка двадцатилетней давности. – Которая подешевле... Если бы я мог... – его спина сутулится, – чтоб ты не так экономила...

Я снимаю толстую варежку. Зачем я согласилась на это, пошла у нее на поводу? Что им за дело до наших советских фишек: сломанные дверцы, пустые бесконечные споры, застарелые протечки? Весь этот салат оливье?.. Это – мы, о нас, наше, с нами. Все падежи от именительного до предложного: гамма, проигранная распухшими от бессилия пальцами...

– Ладно, – я киваю. – Спасибо. Надеюсь, тебе зачтется. Как страдалице Фриде. А теперь, – отворачиваюсь к раковине, – иди к гостям. Не забыл свою дурацкую книжечку?

Он хватается за карман пиджака. Машинально.

– Какую книжечку? – отдергивает руку, бормочет смущенно.

Для него – полевые изыскания. Даже на дне рождения дочери надеется пополнить свой словарный запас.

– Они что... Так разговаривают? – в его глазах вспыхивает ужас. – Я думал, только... ну, не знаю... народ. Но эти, кажется...

– Не боись! Они – интеллигенция. Прогрессивная. Читают де Кюстина. Одобряют строительство «кукурузины». Говорят, его светлость когда еще советовал – возвести какую-нибудь вертикаль...

– Маркиз де Кюстин – самовлюбленный идиот.

– Приехали... – я вытираю руки о фартук. – Не ты ли ссылался на него как на пророка? Глашатая европейской истины.

– Потому что читал в отрывках. Теперь издали без сокращений.

– И что, пророчества поблекли?

Прежде чем подавать горячее, надо убрать со стола. Отнести на кухню грязную посуду.

– Деспотия! – он фыркает. – А то без него не догадывались... Изображает объективного наблюдателя, а слона-то и не приметил? Да. Лакействующие вельможи. Да. Оболваненный рабством народ. Но не увидеть главного! Пятеро повешенных. Дворянская интеллигенция гниет на каторге. Два года как погиб Пушкин. Чаадаев. Философические письма. А этот: у русских не может быть великой культуры!

Я роюсь в своем долгом ящике. Ищу лопаточку для горячего.

– Дескать, на что бы ни притязали русские, Сибирь начинается за Вислой... Закатать бы его, к примеру, в Нерчинск. Там бы и задумался: где она начинается, Сибирь!

– Достойный довод. – Черт с ней. Обойдусь без лопаточки. – Привет Иванушке Бездомному! Тот – будущий интеллигент. А ты у нас – бывший. Как говорится, вот и встретились. Пойдешь, захвати.

Он берет стопку чистых тарелок. Выходит из кухни. Прикрывает дверь ногой. Сколько ни просила, так и не отучился. Вечно отмывала пятно.

– Почему твой сын не пришел?

Я чувствую, она снова явилась. Стоит за моей спиной. Перед ней мне нет смысла притворяться, делать вид, будто я не знаю, для кого моя дочь поставила еще одну тарелку.