Минареты мечетей на холмах, окружающих Иерусалим, руины и каменные стены, за которыми, отгородившись от мира, укрылись монастыри, острые осколки стекла, вмурованные в верхушки стен, тяжелые железные ворота, оконца, забранные решетками, подвалы, мрачные подземелья. Иерусалим – ревнитель, Иерусалим – по горло погруженный в кошмары побиваемых камнями пророков, распинаемых спасителей, терзаемых избавителей, а вокруг этого Иерусалима громоздятся бесплодные, голые горы, скалистые, безводные, пустынные склоны, изъеденные расселинами и пещерами, оливковые деревья – отступники, почти переставшие быть деревьями и примкнувшие к царству неживой природы, сложенные из камня одинокие хижины у покрытых рубцами откосов ущелий, а за ними – огромные пустыни, простирающиеся отсюда к югу, до пролива Баб-эль Мандеб; и на восток, к Месопотамии; и на север, к Хаме с ее древними гигантскими водяными колесами-нориями, вращаемыми течением Оронта, на берегах которого она и стоит; и к Пальмире, “городу пальм”, где пальм нет, но есть знаменитые развалины; и к землям, где обитают аспиды и гадюки; и к пустырям из мела и соли, где со стадами черных коз укрываются кочевники, их мстительные кинжалы прячутся в складках бурнусов; и к темным шатрам пустыни. И посредине всего этого сдержанный и замкнутый квартал Рехавия – с печалью фортепианных аккордов, под вечер доносящихся из маленьких комнат, с хрупкими пожилыми учеными, с книжными полками, уставленными томами на немецком. И царят здесь хорошие манеры, приветственно приподнятые шляпы, тишина и покой между часом и пятью после полудня, хрустальные люстры, лакированная мебель изгнанников, парчовая и кожаная обивка, китайский фарфор, тумбочки и шкафчики, по-русски бурные стычки Бен-Гуриона и Лопатина, монашеские нимбы света, лежащие на письменных столах печальных ученых, кропающих примечания к тексту на пути обретения всемирной известности. А мы идем вслед за ними, растерянные, бессильные и безнадежные, – Цвика с Колумбом и церковью; Тед и Яэль с реактивными движителями; Нина, дирижирующая банкротством секс-бутика, принадлежащего ультрарелигиозным евреям; Варгафтик, тщетно пытающийся защитить осажденный со всех сторон анклав “нормального государства” в аду руководимого им абортария; Ури Гефен, с грустной иронией завоевывающий страны и женщин; отвергнутые Аннет и Тамар. Да и ты сам, со своим христианским сердцем, с ящерицами, с ночными письмами премьер-министру, с высчитыванием цены насилия в эпоху всеобщего морального упадка. И Дими с его зарезанной собакой. Куда все это движется? Как случилось, что открывали мы запечатанный кувшин, а закончилось все вдруг бездонной бочкой? И где потерялась Карла по пути на арийскую сторону? Будто здесь не иерусалимский квартал, не город, а китобойный лагерь, затерявшийся на заброшенном ледяном побережье Аляски, где охотники за китами возвели себе хлипкие постройки и шаткий забор в бескрайней природной дикости, среди кровожадных племен. И вот все разом поднялись и уплыли по мрачным водам на поиски китов. Которых не существует. И Бог давно уже забыл о них, как сказала ему вчера хозяйка ресторанчика, что напротив его дома.

Словно въявь, видел себя Фима тем единственным караульным, что во тьме ночи охраняет заброшенный лагерь китобоев. Раскачивается на вершине шеста керосиновая лампа и источает слабый, едва теплящийся свет, что теряется в черных пространствах, в пустынной бескрайности Тихого океана, простирающегося на север, до самого полюса, и на юг, до Огненной Земли, омываемой водами пролива Дрейка. Одинокий светлячок в черном мире. Абсурдный. Место его не узнает его, но он все излучает свой мягкий домашний свет. И твой долг и ответственность – поддерживать этот свет сколько можешь. Чтобы не прекратил он мерцать в сердцевине студеных полей, у подножия заснеженных айсбергов. Ты обязан сохранить. Уберечь. Чтобы не залило водой и не задуло ветром. По крайней мере, пока ты здесь, пока не явится Иоэзер. И не имеет значения, кто ты и что ты, что тебе за дело до охотников за никогда не существовавшими китами, ведь именно на тебя с твоими близорукими глазами, дряблыми мускулами, обвисшими грудями, со смешным, неуклюжим телом – только на тебя возложена нынче вся ответственность.

Но в каком смысле?

Фима запустил руку в карман, пошарил в поисках таблеток от изжоги. Но вместо маленькой жестяной коробочки пальцы его извлекли серебряную сережку, короткой молнией сверкнувшую в свете, долетавшем из комнаты. И, швырнув эту сережку в самую гущу ночной тьмы, вообразил Фима, что слышит насмешливый голос Яэль:

– Твоя проблема, голубчик.

И, обратив к ночи лицо, ответил он низким, решительным голосом:

– Верно. Моя проблема. И мне ее решать.

И снова ухмыльнулся. На сей раз это была не его обычная ухмылка – несчастная, жалкая, раболепная, а в изумлении искривленные губы человека, который долгое время понапрасну искал сложный ответ на сложный вопрос, но вдруг открылось ему, что ответ необычайно прост.

С этим Фима развернулся и вошел в комнату. И увидел Яэль, погруженную в беседу с Ури Гефеном, они сидели на диване, колено касалось колена. Фиме показалось, что, заметив его, они поспешно стерли с лиц улыбки. Но ни зависти, ни ревности он не почувствовал. Напротив, тайное ликование взметнулось в нем при мысли, что он переспал с каждой из женщин, находившихся в комнате, – и с Шулой, и с Ниной, и с Яэль. Вчера – и с Аннет Тадмор. А завтра будет новый день.

И тут он увидел Дими, сидевшего на ковре: мальчик-старичок, философ, он медленно вращал большой глобус, изнутри освещаемый лампочкой, – любимый глобус Баруха. Электрический свет делал голубые океаны еще голубее, а материки и массивы суши окрашивал в золото. Мальчик выглядел сосредоточенным, отрешенным, но и отдающим себе отчет в том, что происходит. И Фима мысленно отметил – как отмечает человек, куда поставил чемодан по прибытии или где расположен электрический выключатель, – что этого мальчика он любит сильнее, чем любое живое существо. Даже больше женщин. Даже больше матери мальчика. Даже больше собственной матери.

Яэль встала, подошла к Фиме, как бы сомневаясь, надо ли пожать ему руку или только коснуться рукава. Фима не стал дожидаться, что она надумает, и крепко обнял ее, как если бы не он, а она нуждалась в утешении. Будто преподнося ей в дар свое обретенное сиротство. Яэль, прижавшись к его груди, бормотала какие-то слова, которые Фима не разобрал да и не рвался разобрать, ему просто было приятно сознавать, что, как и Давид Бен-Гурион, Яэль почти на целую голову ниже его. Хотя и он сам человек отнюдь не рослый.

Яэль высвободилась из его объятий и поспешила в кухню помочь Шуле и Теди, готовившим бутерброды для всех. Может, попросить Ури или Цви позвонить врачам и Тамар из клиники? А может, и Аннет Тадмор позвонить? Ему вдруг страстно захотелось, чтобы они все собрались здесь сейчас – все, кто имеет касательство к его новой жизни. Казалось, что нечто внутри него намеревалось, без его ведома, организовать некую церемонию. Прочесть проповедь. Донести благую весть. Провозгласить, что отныне и навсегда…

А может, он просто перепутал траур с прощальной вечеринкой? Прощание – с кем? С чем? И какая проповедь? Чему может человек, ему подобный, научить других людей? Очиститесь все вы перед приходом Третьего Состояния?