Из Приложения выяснилось, что имущество на улице Рейнес в Тель-Авиве, о существовании которого Фима вообще не имел ни малейшего понятия, – это средних размеров жилой дом, квартиры которого сдавались внаем. И этот дом по завещанию получал “мой любимый внук, радость души моей, Исраэль Дмитрий, сын Теодора и Яэль Тобиас, и в наследство вступит Исраэль Дмитрий по достижении восемнадцати лет, а до сего времени управлять имуществом будет моя дорогая невестка, госпожа Яэль Номберг Нисан Тобиас, урожденная Левин, которой предоставляется право пользования данной собственностью по собственному усмотрению и без причинения ущерба, но основной капитал отходит ее сыну, моему внуку”.

Из Приложения также следовало, что отныне Фима – единственный владелец среднего по размеру, но солидного, приносящего стабильную прибыль косметическо-парфюмерного предприятия. Он также унаследует квартиру, в которой родился и вырос и где скончались оба его родителя с разницей в сорок с лишним лет. Отныне он хозяин жилища в пять просторных комнат с широкими подоконниками, на третьем этаже, в тихом, престижном районе, обставленного добротно, богато, в старинном стиле Центральной Европы. Также Фиме отходили различные акции, ценные бумаги, участок земли под застройку в квартале Талпиот, открытые и закрытые счета в банках Израиля и Бельгии, сейф, в котором хранились наличные деньги и украшения, среди них – и те, что принадлежали его матери, изделия из золота и серебра, инкрустированные драгоценными камнями. Унаследовал он и библиотеку, насчитывавшую несколько тысяч томов, включая полное издание Талмуда Вавилонского и Талмуда Иерусалимского, другие книги со священными текстами в красноватых сафьяновых переплетах, обширное собрание сборников раввинистических толкований Священного Писания, и некоторые из этих книг были истинной библиографической редкостью, а еще несколько сот романов на русском, чешском, немецком и на иврите, две полки, тесно заставленные справочниками по химии, сборники стихов Ури Цви Гринберга, среди которых были и редкие издания, которые не сыскать даже у букинистов, философские труды доктора Исраэля Элдада на темы Священного Писания, собрания сочинений выдающихся еврейских историков – Генриха Греца, Шимона Дубнова, Иосефа Гдалии Клаузнера, Давида Кауфмана, Эфраима Элимелеха Урбаха, небольшое собрание старинных эротических книг на немецком и чешском, которые Фима прочесть не мог. В дополнение ко всему он теперь владел солидной коллекцией марок и стальных монет, девятью летними костюмами и шестью зимними, двумя дюжинами галстуков и редкой красоты тростью с серебряным набалдашником.

В эти минуты Фима не спрашивал себя, что же ему делать со всем этим, но размышлял о том, способен ли человек, ему подобный, понять хоть что-то в производстве и продаже парфюмерии и косметики. И поскольку иврит не терпит подобных оборотов, Фима немедля себя поправил: “в производстве парфюмерии и косметики и их продаже”.

И неожиданно воскликнул вполголоса:

– Не терпит? И что с того!

В десять вечера он увел Дими в спальню и вкратце рассказал историю про аргонавтов и золотое руно, после чего отправил друзей по домам, отвергнув их уговоры, увещевания и протесты. Нет, спасибо, нет никакой необходимости в том, чтобы кто-нибудь из них оставался с ним здесь на ночь. Нет, спасибо, нет у него желания, чтобы отвезли его домой. И не хочется ему ночевать у кого-нибудь из них. Эту ночь он проведет именно здесь. Он хочет побыть один. Да. Несомненно.

Спасибо. Нет. Категорически. Нет нужды. Но это очень мило с вашей стороны. Все вы – потрясающие…

Оставшись в одиночестве, он хотел было распахнуть окно и проветрить комнату, но, подумав, решил этого не делать, а, напротив, зажмуриться и попытаться уяснить, из чего состоит странный запах, пропитавший эту квартиру. Запах несчастья. Хотя какая связь между запахом и несчастьем, что стряслось сегодня? Все годы квартира была чистой, ухоженной, прибранной. По крайней мере, на первый взгляд. И когда мать была жива, и после ее смерти. Дважды в неделю приходила женщина и наводила на все блеск, включая подсвечники, медные лампы, серебряные чаши для вина – неизменная принадлежность церемониала освящения Субботы и ее проводов. Сам отец ежедневно принимал холодный душ, и летом и зимой. Каждые пять лет в квартире производился ремонт, побелка, покраска.

Так где же источник этого запаха?

С того момента, как он ушел служить в армию, Фима больше не жил здесь, и каждый раз, бывая в квартире и вдыхая ее запах, преисполнялся отвращения. Этакая тонкая смрадная зыбь, словно прячущаяся за другими, обычными запахами. Был ли то мусор, не вынесенный из дома своевременно? Или скопившееся для стирки белье, залежавшееся дольше положенного в корзине в ванной? Какой-то изъян в системе канализации? Душок нафталина, просачивающийся из одежных шкафов? Тонкий парок, что исходит от излюбленных блюд евреев Восточной Европы, пряных и чересчур сладких? Подгнившие фрукты? Застоявшаяся вода в цветочных вазах, хотя цветы и меняются дважды в неделю с упорным постоянством? Над великолепием и образцовым порядком, царившими в квартире, витала какая-то кисловатость, едва заметная, скрытая, но глубокая и упорная, точно плесень. Был ли это неистребимый дух той напряженной хрупкости, что составляла суть отношений отца и матери, учтивости, разлившейся и навсегда застывшей здесь, которая и со смертью мамы не улетучилась? Есть ли хоть единый шанс, что она рассеется теперь?

“Можно подумать, – с иронией размышлял Фима, – что у меня в Кирьят Йовеле царят ароматы мирры и благовонного ладана на моей троцкистской кухне и на балконе, где я разводил червей, и в туалете, запущенном до крайности”.

Он встал и открыл окно. Спустя минуту закрыл. И не из-за ночной прохлады, а потому что грустно было ему расставаться с этим запахом несчастья, который, однажды рассеявшись, не задержится и в памяти. Пусть останется еще на несколько дней. Ведь будущее только начинается. Вообще-то было бы приятно посидеть сейчас на кухне за стаканом огненно-горячего русского чая, полуночничать со стариком, споря с ним до хрипоты. Без насмешек и шуточек. Как два равных противника. Без хасидских притч, казуистики, шуток-прибауток, анекдотов, остроумных каламбуров. Не для того чтобы спровоцировать старика, вывести из себя, неся всякую чушь и ересь, бахвалясь своим безверием, его раздражающим, а, напротив, с истинной симпатией и любовью. Как два землемера, которые представляют две враждующие страны, но работают вместе, демонстрируя и высокий профессионализм, и дружелюбие, дабы наиточнейшим образом обозначить общую границу. Как человек с человеком. Выяснить наконец, что было, что есть, что завершилось окончательно и никогда не вернется, а что, возможно, еще удастся совершить, если мы отдадим этому все наши последние силы.

Но что именно он должен выяснять со своим отцом? Какую границу обозначить? Что он должен доказать старику? Или Яэль? Или Дими? Что он вообще может сказать, кроме как выдать очередную цитату? Или парадокс. Или опровержение. Или хлесткую остроту.

Наследство не тяготило Фиму, но и не возбудило в нем радости. Действительно, в парфюмерии и косметике он ничего не смыслит, но есть ли на свете хоть что-нибудь, в чем он смыслит? В этом, пожалуй, можно найти даже некое преимущество, но в чем оно состоит – этого Фима в данную минуту не потрудился определить. Более того, нет у него такой нужды. Нет у него никаких нужд, кроме самых простых, самых первичных: еда, тепло, кров. И никаких желаний нет, кроме, возможно, неясного желания умиротворить всех, прекратить споры, водворить мир там и сям. Как он это сделает? Как обращают к добру сердца? Вот ему вскоре предстоит встретиться с работниками отцовского предприятия, и надо выяснить условия их работы, проверить, какие улучшения можно ввести там.