Он не помнил, как шел к конюшне. Только вдруг очутился там и уже ловил мула, вытаскивал седло, накидывал ему на спину. Он действовал быстро; мысли же текли неторопливо. Теперь он понял -- почему. Теперь он понял, что неспроста мысли текли плавно и неторопливо: так разливают по морю жир, когда разыгрывается шторм.

"Если бы я тогда понял, -- думал он. -- Если бы я тогда понял. Если бы тогда до меня дошло". Думал, не шевелясь, с сожалением и отчаянием. "Да. Я бы повернул и поехал прочь. Ехал бы и ехал, бог знает куда, бог знает сколько, до скончания века". Но он этого не сделал. Он проскакал мимо хибарки, а мысли текли плавно и ровно, и он еще не знал -- почему. "Только бы дом миновать, только бы не услышать, как она опять закричит, -- думал он. -- Только бы дом миновать до того, как опять услышу". С этим его вынесло на дорогу; маленькое жилистое животное набрало ход, масло мысли растекалось ровно и плавно: "Сперва к Хайтауэру. Мула оставлю ему. Не забыть напомнить ему про врачебную книгу. Не забыть", -- растекалось масло, неся его к тому месту, где он на скаку спрыгнул с мула и побежал к дому Хайтауэра. Теперь его занимало другое. "Одно сделал", -- думал он Даже если не удастся найти настоящего врача Это вынесло его на площадь и там покинуло; он ощущал ее, притаившуюся, когтистую, думая Даже если я не найду настоящего врача. Потому что я никогда не верил, что он понадобится. Я не верил -- вскачь неслось в уме, парной упряжью парадокса соединенное с необходимостью спешить, пока они со стариком доктором искали ключ от несгораемого ящика, чтобы достать ключ от машины. Наконец они его нашли, и необходимость спешить на время совпала с движением, с быстрой ездой по пустынной дороге, под пустынным рассветным небом -- или, может быть, он просто взвалил всю действительность, весь ужас, весь свой страх на доктора, как обычно делают люди. Так или иначе, это привело его назад, к хибарке, где он и доктор вылезли из машины и подошли к двери, за которой еще горела лампа: то был последний просвет покоя, за которым на него обрушился удар, и когтистая тварь набросилась сзади. Он услышал крик младенца. И тогда понял. День разгорался быстро. Он тихо стоял, окруженный прохладным покоем, пробуждающейся тишиной -- маленький, неприметный человек, на которого ни разу в жизни не оглянулись на улице -ни мужчина, ни женщина. Теперь он понимал, что все это время что-то охраняло его, мешая поверить, -- верой охраняло. Со строгим, суровым изумлением он думал Как будто, пока миссис Хайнс меня не позвала, пока я не услышал ее, не увидел ее лицо, не увидел, что Байрон Банч для нее сейчас -- нуль, -- до тех пор я как будто не понимал, что она не девушка И он подумал, что это ужасно, но это еще не все. Было что-то еще. Он не опускал головы. Он неподвижно стоял под разгоравшимся небом, и мысль тихо шла дальше Значит, и это припасено для меня, как говорит преподобный Хайтауэр. Теперь я должен сказать ему. Должен сказать Лукасу Берчу И в этом уже не было горького спокойствия. Это было что-то вроде страшного и неисцелимого отчаяния подростка Ведь до сих пор я даже не верил, что он такой. Как будто я и она и все остальные, кого я в это втянул, были не нами, а просто кучей слов, которые ничего не значат, гнули и гнули свое и никакой нехватки слов не чувствовали. Да. Ведь я до сих пор не верил, что он -- Лукас Берч. Что был такой Лукас Берч на свете.

"Удачнее, -- говорит Хайтауэр, -- удачнее. Не знаю, такая ли уж это удача". Но врач уже вошел в хибарку. Задержавшись еще на секунду, Хайтауэр наблюдает через плечо за группой у койки, слышит бодрый голос врача. Старуха сидит тихо, но Хайтауэру кажется, что не далее, как секунду назад, отнимал он у нее младенца, чтобы она не выронила его в припадке немого и яростного ужаса. И немота не могла скрыть ярости, когда старуха выхватила ребенка чуть ли не из материнского тела, высоко подняла на руках и, пригнувшись, грузная, похожая на медведицу, свирепо воззрилась на старика, спавшего на койке. Он уже спал, когда пришел Хайтауэр. Казалось, он совсем не дышал, а возле койки, на стуле, пригнувшись, сидела старуха. Она напоминала скалу, нависшую над пропастью, и в первый миг Хайтауэр подумал Она его уже убила. На этот раз вовремя приняла меры предосторожности Потом ему было не до нее; старуха находилась рядом, но он не замечал этого, пока она не выхватила еще бездыханного младенца и не подняла вверх, впившись в спящего на другой койке старика взглядом тигрицы Потом новорожденный вдохнул воздух и закричал, и старуха будто откликнулась -- тоже на неведомом языке, дико и торжествующе. Пока он боролся с ней, отнимая ребенка, чтобы она его не выронила, лицо у нее было почти маниакальное. "Поглядите, -- сказал он. -- Смотрите! Он спит. На этот раз он его не унесет". А она все смотрела на него, немо, по-звериному, словно не понимая человеческой речи. Но ярость, торжество ушли с ее лица: она хрипло скулила, пытаясь отнять у него ребенка "Только поосторожнее, -- сказал он. -- Поосторожнее, ладно?" Она кивнула, скуля, тихонько щупая ребенка Но руки у нее не дрожали, и он отдал ей ребенка. И теперь она сидит, держа его на коленях, а опоздавший врач стоит возле койки, разговаривает бодрым ворчливым голосом и что-то быстро делает руками. Хайтауэр отворачивается, выходит и осторожно, по-стариковски спускается со сломанной приступки на землю, будто в дряблом его брюшке спрятано что-то смертоносное и гремучее, как динамит. Уже не заря-утро на дворе: встало солнце. Он остановился, озирается; зовет: "Байрон". Ответа нет. Потом он видит, что мула, который был привязан неподалеку к заборному столбу, тоже нет. Он вздыхает, "Так, -- думает он. -- В довершение всех обид, которые я терплю от Байрона, я должен две мили идти пешком до дома. Это недостойно Байрона, ненависти. Впрочем, деяния наши часто нас недостойны. А также мы -своих деяний".

Он медленно бредет к городу -- худой мужчина с брюшком, в замусоленной панаме и грубой бумажной ночной рубахе, кое-как заправленной в черные брюки. "Хорошо еще, что я не слишком поторопился и надел туфли", -- думает он. "Я устал, -- думает он с досадой. -- Устал и не смогу заснуть". Он думает об этом с досадой, устало, в ритме шагов -- и сворачивает в свою калитку. Солнце уже высоко, город проснулся; там и сям тянет дымом -- готовят завтрак. "Самое малое, что он мог бы для меня сделать, -- думает он, -после того, как не оставил мне мула, это поехать вперед и растопить у меня печку. Раз уж он считает, что двухмильная прогулка полезна мне для аппетита".

Он идет на кухню и растапливает плиту, -- медленно, неумело, так же неумело, как в первый день, двадцать пять лет назад; потом ставит кофе. "И опять лягу, -- думает он. -- Хотя уверен, что не засну". Но он замечает, что мысли у него сварливые, как мирное нытье сварливой женщины, которого не слушает даже она сама; тут он обнаруживает, что готовит себе по привычке обильный завтрак, и замирает на месте, прищелкивая языком, как бы от неудовольствия. "Я должен был бы чувствовать себя хуже", -- думает он. Но вынужден признать, что этого нет. Он стоит, высокий, мешковатый, заброшенный, в своей заброшенной и запущенной кухне, держа в руке чугунную сковородку с тусклой пленкой вчерашнего жира, -- и волна, прилив чего-то, почти горячего, почти торжества, накатывает на него. "Я им показал! -думает он. -- Жизнь еще дается в руки старику, а они опаздывают. Им достаются лишь последки, как сказал бы Байрон". Да, это-тщеславие и суетная гордость. Но медленно спадающей горячей волне -- все равно, она глуха к укорам. Он думает: "Ну и что? Ну и что ж, что я их испытываю -- торжество и гордость? Ну и что?" Но тепло, волна, по-видимому, и к этому безразличны, не нуждаются в поддержке; не остужает их и вещественность апельсина, яичницы и подрумянившегося хлеба. А он, глядя на грязные пустые тарелки на столе, говорит уже вслух: "Честное слово. Я их даже мыть сейчас не буду". И в спальню не идет, хотя ночью не выспался. Он подходит к двери и заглядывает туда, все еще согреваемый ощущением цели и гордостью, думает: "Ну, это если бы я был женщиной. Женщина бы так и сделала-легла бы в постель". Он идет в кабинет. Он движется, как человек, имеющий перед собой цель, -- он, который двадцать пять лет совсем ничего не делал от того мгновения, когда просыпался, и до того, когда засыпал опять. И книга, которую он берет теперь, -- не Теннисон: он и здесь выбирает мужскую пищу. Это "Генрих IV", -- и, выйдя на задний двор, он ложится в провисший шезлонг под шелковицей -плюхается тяжело и с размаху. "А поспать мне не удастся, -- думает он, -потому что скоро явится Байрон и опять разбудит. Впрочем, узнать, какое еще дело он для меня придумал, -- это, может быть, и стоит сна".