это решение, на меня напал странный паралич. Я не мог поднять телефонную трубку и позвонить ему. Я хотел это сделать, но как только протягивал руку к трубке, начинал колебаться, чувствовал себя неловко и нервничал. Я был уверен, что покажусь ему дураком, или приспособленцем, или он мне не поверит.

Однажды я прогуливался мимо «Фезерс» по Парк-стрит, потом по Маунт-стрит и оказался на Миллингтон-лейн. Не знаю как, но я догадался, что клиника Нордхэгена находится за блестящей черной дверью в дальнем конце здания. У него был припаркован массивный «Даймлер». Через несколько секунд из черной двери вышел мужчина средних лет, сел в машину и проехал мимо меня. Кто бы он ни был, ему недоставало пары подбородков, поэтому я решил, что он точно вышел от Нордхэгена. Потом меня пронзила мысль, что я стою в начале улицы и трушу, как какой-то прыщавый подросток. Я почувствовал себя глупо, мне стало стыдно. Я поспешил прочь и шел, пока не убедился, что между мной и Маунт-стрит не меньше полутора километров. Затем я зашел в тихий паб и прогнал мысли несколькими пинтами пива.

Конечно, позже я опять размышлял об этом. Нордхэген околдовал меня, сказал я себе, но он по-прежнему казался загадочной фигурой. Скорее всего, я провел в Лондоне достаточно времени и начал чувствовать себя немного одиноким. Может, все дело в этом – в накопившейся эмоциональной усталости из-за одиночества. У меня не было никакого желания звонить Оуэну Флаэрти. Не хотелось сближаться с Эйлин Фотергилл. Можно было пойти на дискотеку и подцепить там девушку, но я не занимался этим уже несколько лет, со времен колледжа, и сомневался, что в этом направлении стоит двигаться. Я всегда ненавидел ритуал знакомства с женщинами – приходится их обманывать, хотя они делают то же самое, а потом, практически всегда, оба вы выясняете, насколько неинтересны друг другу.

Таким образом Нордхэген оставался моим единственным знакомым в Лондоне, с которым мне хотелось общаться. Может, я и ошибался, но мне удалось убедить себя в том, что в этом нет ничего страшного. Он всего лишь одинокий старик, которому нужна компания, и я могу ему ее предложить. В качестве благодарности он может стать моим проводником в невидимый мир Лондона.

Намного позже я понял, что все эти мои размышления являлись сложным защитным механизмом, который я пытался использовать против самого себя. У меня почти получилось.

– Простите, я не мог позвонить раньше, чтобы поблагодарить вас за чудесную ночь, – сказал я, когда наконец до него дозвонился.

– Ничего страшного, – ответил Нордхэген. – Рад, что вам понравилось.

– Ужин был превосходным. И посещение «Фезерс», – добавил я быстро. – Замечательное место.

– Правда?

Его голос звучал дружелюбно, но мне казалось, он ждет, что я сделаю первый шаг. Я предложил ему сходить вместе куда-нибудь выпить. Я решил посмотреть, как он это воспримет, прежде чем приглашать его на ужин.

– Может, вы приедете сюда? – ответил он. – Можем выпить, а я покажу вам свой офис и дом.

– Хорошо, – сказал я. – Мне бы очень этого хотелось.

– А позже, если будет настроение, можно бы и сходить куда-нибудь.

– Да, договорились.

– Хорошо. Только не завтра. Как насчет послезавтра, пятницы. Пятница вам подходит?

– Конечно. Без проблем.

– Тогда приходите около пяти. Вы знаете, где это?

– У меня есть ваша визитка.

– Чудесно. Увидимся в пятницу в пять.

Вскоре после того, какя повесил трубку, кое-что эхом отозвалось во мне. Слова «если будет настроение». Еще один типичный для Нордхэгена речевой оборот. Невинный, тривиальный, но неуловимо неприятный. Он просто так разговаривает, пытался я себя убедить. Конечно, можно просто остаться у него и напиться там, даже не помышляя о том, чтобы куда-то выйти. Так мы не потеряем нить нашего разговора. Я учился распознавать в простейших фразах Нордхэгена различные сигналы. Меня это не особо беспокоило, но я решил внимательно в них вслушиваться, чтобы не пропустить ни одного скрытого намека или завуалированного замечания. Не хотелось уйти с нашей встречи, ощущая себя глупым, наивным или одураченным.

На следующей день я получил эмоциональное письмо от матери с приложенной краткой, но выражающей не меньшую обеспокоенность запиской от отца. У них был мой номер телефона, и они могли бы позвонить мне в любое время, но нет, вместо этого излили душу на прозрачных листах писчей бумаги. Проблема в том, что за время своего пребывания в Лондоне я лишь один раз связался с ними, и то практически сразу после приземления. Где я, что случилось, чем я занимался? И все в таком духе. Похоже, их состояние было заразным, потому что я потратил больше часа на то, чтобы сочинить подходящий ответ и объяснить им, что я все еще в Лондоне, еще не добрался до континентальной Европы, у меня, как говорится, все пучком, я по ним очень скучаю, и бла-бла-бла.

Я перечитал свой ответ, сразу же порвал его и выбросил в мусорную корзину. Почему я перед ними оправдывался? Они знали, где я. Они знали, что я в отпуске, а не в тюрьме, где можно писать письма каждый день, хоть весь день. Я накрутил себя до агрессивного состояния и потом позвонил им. Сработало. Мать поразилась возможности говорить по телефону с человеком, находящимся в тысячах километров от нее. Мысль о том, сколько может стоить этот звонок, сократила ее монолог до быстрого неразборчивого бормотания. Отец взял у нее трубку, и я передал через него свое сообщение: со мной все хорошо, я чудесно провожу время и пришлю им несколько открыток, но не надо обо мне беспокоиться. Не в первый и последний раз я напомнил им о том, что я врач и смогу о себе позаботиться.

Той ночью, сидя в стриптиз-баре в Сохо и вполглаза смотря на девушку в школьной форме, которая раздевалась и забавлялась с вибратором, я начал понимать, что означало письмо и телефонный разговор. И был шокирован. Они скучали по мне, и беспокоились обо мне больше, чем я ожидал. Но в то же время я по ним не скучал. Я не скучал по Нью-Хейвену, по больнице, по кондоминиуму в виде швейцарского шале на 95 шоссе. Знакомые и коллеги, семья, вся моя американская жизнь – я совершенно не скучал по ним.

Невидимок не существует, но в Лондоне я чувствовал себя почти невидимкой, и мне это нравилось. Я не оставлял следов. Вчерашний день не имел значения. Я жил сегодняшним днем. Многие люди утверждают, что живут так же, но на самом деле это удается немногим. Я