Причина тоже не являлась тайной за семью печатями. Ведь когда идешь в атаку, транспорт несется на тебя со скоростью почти сто метров в секунду, стремительно увеличиваясь в размерах. Поэтому практически все молодые пилоты, и я не был исключением, сбрасывали свои торпеды слишком далеко от цели, при этом так и не успевая правильно взять упреждение… В следующий раз стремишься подойти поближе, но эмоции зашкаливают, глаз подводит… И вновь торпеда уходит мимо…

Но закон перехода количества в качество никому так и не удалось отменить, поэтому накопленный мною опыт, пусть и негативный, не мог не привести меня к закономерной победе. Вопрос заключался лишь в том, когда это все-таки произойдет…

В последних числах марта вновь наступили белые ночи. С одной стороны, это здорово упростило нам поиск, но с другой – увеличило риск нежелательного обнаружения нас противником. Исходя из этого, выработалось следующее тактическое решение: взлет около двух часов ночи, затем – поворот в сторону перешейка, соединяющего Чудское озеро с Псковским, и уже оттуда – к Рижскому заливу, прочесав который мы через Ирбенский пролив выходили в открытое море. Дальнейший путь лежал на север, где-то до острова Утэ, и уже оттуда – домой через Финский залив.

Маршрут был построен так, что практически в любом месте мы имели возможность атаковать обнаруженную цель с южного направления, то есть с темной стороны. Зачастую враг успевал заметить торпедоносец лишь после сброса торпеды…

Чтобы обезопасить себя во время перехода через линию фронта, мы научились обманывать немецкую ПВО, заставляя наши «Бостоны» подражать звуку «Ju-88», самого распространенного в наших краях бомбардировщика противника. Для этого одному из двигателей давались максимальные обороты, одновременно несколько прибирая газ на другом. Специально для отработки этого приема Борзов пригласил специалистов постов ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи), приказав нам полетать над аэродромом. В результате совместных усилий удалось добиться того, что даже опытному наблюдателю не удавалось уловить на слух разницу между «Бостоном» и «Юнкерсом». Примерно с начала 44-го мы уже вовсю использовали этот эффект, и причем весьма успешно.

Итак, 27 апреля мой экипаж вновь вышел в крейсерский полет. Напрасно мы до боли в глазах просматривали каждый участок морской глади… Ни в Рижском заливе, ни восточнее островов Эзель и Даго так ничего обнаружить не удалось. Мы уже собирались поворачивать направо, чтобы пройти посередине Финского залива, как вдруг… Я увидел весьма четкие очертания вражеского судна, направлявшегося примерно на северо-восток.

– Смотри! Спереди-справа! – почти в то же самое время крикнул Иван.

– Вижу! Заходим с правого борта!

Теперь нужно действовать осторожно и без суеты. Тем более пока нет никаких признаков того, что нас заметили. Цель была классифицирована нами как танкер водоизмещением 6000 тонн. Видимо, с полным грузом шел, борта незначительно поднимались над поверхностью моря. Лишь в кормовой части имелись некоторые надстройки.

Мы уже на боевом курсе, а враг все еще молчит. «Отлично, – подумал я, – значит, будем бить наверняка! Не спеши… Еще немного»…

– Торпеда пошла! – слышу голос радиста Ивана Двойнишникова.

И практически одновременно небо прочертили пунктиры трассеров, но было уже поздно – мой самолет со скольжением пронесся над палубой танкера.

– Есть! Командир! Взрыв! – не сдерживая эмоций закричали Двойнишников и Китаев.

Вне себя от внезапно нахлынувшей радости, я круто заложил влево, успев увидеть окутанную дымом корму. Сердце учащенно забилось в груди, и мне еле удалось удержать внутри рвавшийся наружу победный крик…

Немного придя в себя, начал ходить вокруг погружавшегося в воду танкера, чтобы сделать фотографии. Но, как выяснилось уже на земле, ничего из этого не вышло – слишком уж темными оказались сумерки для нашей пленки. Правда, пару дней спустя командир все-таки засчитал нам это потопление. Наверное, пришли соответствующие агентурные данные…

Лишь после того, как тонущее судно полностью скрылось под водой, не оставляя и тени сомнения в своей незавидной судьбе, мы повернули домой. Сейчас я не помню, сколько времени продолжалась его агония, по-моему, не более десяти минут, но могу сказать лишь одно: каждая секунда казалась мне тогда бесконечно долгой.

Что характерно, меня совершенно не заботила судьба немецких моряков, принявших смерть в холодных водах Балтики. Если я и на какое-то время задумывался об этом, в памяти сразу же всплывали ужасные картины разрушенных ленинградских улиц и леденящие кровь рассказы переживших первую, самую страшную, блокадную зиму. Поэтому никакой жалости к врагам я не испытывал. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь…

Назад я возвращался в приподнятом настроении. Усталость, вызванная длительным поиском противника, нервное напряжение атаки – все это практически не ощущалось. И если бы сразу же по возвращении Борзов дал приказ лететь вновь, я с радостью выполнил бы его.

Вскоре я поймал себя на том, что довольно громко напеваю любимый мною «Авиационный марш». В памяти тут же всплыла сцена, имевшая место еще в школе, основным действующим лицом которой была учительница пения, безуспешно пытавшаяся заставить меня правильно спеть какую-то песню.

– Давай сначала. Вот нота «до», – терпеливо продолжала она. – Теперь ты.

– До-о-о! – невпопад затянул я.

– Нет, не так! Выше надо!

Насколько «выше» должна звучать требуемая нота, я так и не сообразил, поэтому решил добавить громкости…

– У тебя что, совсем ушей нет! – искренне огорчалась учительница, и все начиналось сначала.

Лишь после нескольких неудачных попыток, сопровождаемых дружным хохотом одноклассников, она все-таки отправила меня на свое место…

…Я улыбнулся этим детским воспоминаниям и, убедившись, что мой ларингофон отключен от внутренней связи, предохраняя тем самым уши моих товарищей, продолжил свое занятие.

Тем не менее нельзя было ослаблять внимание ни на мгновение, ведь финские истребители могли атаковать практически по всему Финскому заливу. В памяти еще свежи были воспоминания о пропавших без вести моих лучших друзьях – Коле Соловьеве и Коле Шарыгине. Может быть, именно здесь их, уже считавших себя вернувшимися домой, подстерегли вражеские асы.

Слава богу, наше возвращение обошлось без каких-либо приключений, и вскоре, отдавая дань нашей полковой традиции, над аэродромом прозвучали первые в моей жизни шесть победных очередей из курсовых пулеметов, по одной за каждую тонну водоизмещения потопленного судна. Мой пульс как будто сливался с их ритмичным стрекотанием. Счастье было безграничным.

Вечером того же дня, принимая в столовой поздравления однополчан и выпивая по этому поводу законные сто грамм, я и не подозревал, что следующая же торпедная атака станет для меня одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на мою долю за всю долгую летную жизнь.

…Наверное, каждому боевому летчику Великой Отечественной хотя бы один раз приходилось возвращаться домой, как говорится, «на честном слове и на одном крыле», ежесекундно балансируя на грани жизни и смерти. И если, несмотря ни на что, все же удавалось посадить израненную машину на своем аэродроме, для большинства авиаторов это становилось источником веры в свое фронтовое счастье и, конечно же, в надежность своего самолета. Иногда, к сожалению, бывало и наоборот – истерзанная напряжением предыдущих сражений нервная система, не выдержав этой последней капли, ломалась, в некоторых случаях необратимо. Мне посчастливилось оказаться в числе первых…