…а в палате местной больницы Константин Иванович Престин, цепляясь за свои уходящие жизненные силы, выцарапывал из беспамятства нестройные жаждущие мысли: «Как! Как же так? Мне потомки говорили (этот капитан всё же с немного бесовской фамилией), что я буду командовать “Скуратовым” вплоть до девятьсот девятого года! А значит… А значит, со мной всё будет в порядке! Верю, Господи!»

Верил, наверное, в дурмане обезболивающего морфия, не учитывая, что история пошла по-другому, как и его судьба. Однако, забегая вперёд, обмолвимся – именно эта уверенность, что «всё будет хорошо», и вытащила его из когтей «костлявой». Порадуемся за человека.

Тем не менее последуем далее. И уже от мурманских берегов повернём по компасу практически на зюйд, опустившись на шестьсот с лишним миль.

Хотя для суши морские единицы немного неуместны… так что на 1040 километров, а коль уж вовсе придерживаться реалий старинных русских мер – 970 вёрст.

И вот он – Санкт-Петербург.

Кого возьмём для начала? Например, новоприбывшую в столицу империи Богданову Наталью Владимировну.

Там где мужчины брутально напрягаются в незнакомой обстановке, иные девицы умело пользуются своей женской слабостью и непосредственностью. А где и куснуть могут… по обстоятельствам. Им, прекрасным, сие прощают!

Для женского романтизму царская Россия с благородными князьями, графьями, наверное, имеет свой очаровательный флёр, и уж какая «сопливая с косичками» ещё с детства не мечтала стать прынцессой.

У Богдановой же ко всему были ещё и профессиональные обязанности. Эксклюзивные. И останавливаться лишь на пригляде за наследником трона она не собиралась.

При её знаниях и хватке эмансипированного поколения она весьма скоро и вполне могла стать мировым светилом в медицине. Если, конечно, не ударится в основную женскую мечту – выйти замуж («выйти замуж удачно!!!»).

Так что её легализация и карьерные амбиции развивались постепенно и параллельно. Пока для конспирации прикрываясь именем Пирогова. Не без содействия и одобрения императора. Ну, а как иначе?

А монарх тут являлся центральной фигурой, своеобразным и прямым центром притяжения интересов и сил.

После посещения Севера и неоднозначного общения с потомками, а главное, ознакомления с информацией, содержащей факты, от которых волосы вставали дыбом, Романов по-иному взглянул на некоторые вещи. И на некоторых личностей. Как из ближнего своего окружения, так и не очень.

Сказать, что императора словно подменили после поездки? Ответ – нет.

Появилась не свойственная обходительному Николаю резкость, если не сказать ожесточённость.

Спровоцированное потомками (когда в исторических хрониках его правление выставлялось как не совсем удачное, и это ещё мягко сказано) царское раздражение в первую очередь отзеркалило на самих пришельцев. Тут Романов и сам не смог сказать, что на него нашло, собираясь подумать об этом позже. Но потом столько всего навалилось, что стало не до самокопания.

А уж по приезде в Петербург скверное настроение самодержца неожиданно трансформировалось и перекинулось на окружающих. В первую очередь с полной критичностью досталось министрам и прочему чиновничьему аппарату. Неудачно подвернулись под руку кое-кто из великих князей.

Сразу были отданы приказы, в том числе о поиске и задержании неких личностей с характеристиками, говорящими об их иудейском происхождении.

На рассмотрении оказались новые законы. Романов запомнил характерные фамилии – кто верховодил в развернувшейся революционной и постреволюционной вакханалии. И теперь, как бы ни клеймили заинтересованные лица российский «ценз осёдлости», по всем выкладкам для евреев в России наступали ещё более тяжёлые времена.

Кто-то может предположить, что государь наконец-то обзавёлся неким стержнем?

Но на самом деле человеком двигал страх. За свою жизнь и, главное, за жизнь своих близких.

Страусиное «лучше бы я об этом не ведал, не знал» осталось там, позади, на следующий похмельный и трезвеющий день в вагоне, в поезде, на перегоне от Вологды.

Как, кстати, и трусливое «бросить всё… отречься… уехать… тихо и незаметно дожить где-нибудь». Потому что понимал, что не получится «тихо и незаметно», а главное – «дожить».

Изменилось ли его отношение к супруге? С виду можно сказать, что нет.

В первую очередь именно ей, осторожно, поэтапно и с глубокой горечью он поведал о ближайшем (возможном) будущем. Кстати, так полностью и не решившись описать трагедию «дома Ипатьева».

Но выдал полный расклад о её наследственном «подарке», по деликатности своей ни даже намёком не посмев выразить претензии или ещё чем обидеть.

Более того, к Аликс он стал относиться ещё более трепетно, однако и сам не замечая, что полярность его чувств всё больше смещалась к жалости. Да, он её жалел, справедливо считая, что «она же не виновата». Однако заложенные с воспитанием династические установки, когда супруга является не только любимым человеком, но и несёт своё бремя и ответственность за продолжение рода (царского рода!), тихо подъедали его прежнюю искренность. Наследственная болезнь, которую несла в себе урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадская, делала ее словно бы… испорченной.

Она и сама это, кстати, понимала, чутко следя, прислушиваясь, всё тем же женским сердцем – не изменилось ли к ней отношение царя и супруга.

Но жалость такое скользкое чувство, эмоция-хамелеон, коварная подмена, которую по-своему несчастная (теперь) императрица отследить не смогла. И, наверное, это хорошо. А то мало ли что может натворить обиженная женщина, в осознании, что её разлюбили. Так и «мухой» стать недолго… «гессенской». И «гадить» начать. Поскольку знает она много, можно сказать – всё… по одной «большой, невероятной тайне».

И без того секретность при дворе оставляла желать лучшего, при вхожести туда многих из многочисленной романовской родни. И сования носа в дела государственные, политические… а уж в денежные так и того подавно.

* * *

Столица встретила солнечно, ночной дождь умыл улицы, сбил пыль. Принимающий вокзал был торжественен, несмотря на пожелание царя. Всё это так контрастировало с его настроениями. «Шустовский» хоть и качественный, но количество пересилило это самое качество – голова болела. Подали автомобиль… после опробованной великолепной машины «оттуда» – пыхтящая, тарахтящая, воняющая повозка.

И после «оттуда» какими-то другими показались лица встречающих.

Запутались приоритеты искренности.

Те «там» – такие независимые и циничные, глядящие с высоты опыта и знаний на сто лет вперёд.

И эти «тут» – привычные и узнаваемые, на виду улыбки, верноподданничество, благообразие… а на самом деле?

Вытянулся болванчиком кивающий начальник вокзала…

Церемонно посторонился городской голова…