Мнение внутри страны тоже бесспорно является одним из факторов «исторического шага» Обамы, хотя общество уже давно ратует за нормализацию отношений с Кубой. Опрос, проведенный в 2014 году CNN, показал, что сегодня только четверть американцев усматривают в Кубе угрозу Соединенным Штатам, в то время как тридцать лет назад, когда президент Рейган предупреждал о серьезной угрозе жизни каждого из нас, исходившей от мускатной столицы мира (Гренада) и от армии Никарагуа, которую от Техаса отделял лишь двухдневный марш-бросок, этот показатель составлял две трети[492]. Поскольку сегодня подобные страхи пошли на спад, мы, вероятно, можем слегка ослабить бдительность. Во всеобъемлющих комментариях решения Обамы лидирующей темой было то, что благонравные попытки Вашингтона принести страдающим кубинцам свободу и права человека, запятнанные единственно детскими происками ЦРУ, успеха не принесли.

Мы так и не достигли заявленных высокоморальных целей, поэтому вынужденная смена курса стоит на повестке дня.

Потерпела ли эта политика провал? Это зависит от того, какие она преследовала цели. Исходя из документальных свидетельств, ответ на этот вопрос ясен. Кубинская угроза нам хорошо знакома и проходит через всю историю «холодной войны». Отчетливо ее сформулировала администрация Кеннеди, когда он только вступил в должность: в первую очередь озабоченность вызывал тот факт, что Куба могла стать «вирусом», способным «распространять заразу». Как отмечает историк Томас Патерсон, «Куба как символ и реальность бросила вызов гегемонии США в Латинской Америке»[493].

Методика борьбы с «вирусом» заключается в том, чтобы убить его, а всем потенциальным жертвам сделать прививку. Именно этой здравой политике и следует Вашингтон, причем весьма успешно. Куба выжила, но своего потенциала, внушающего столько опасений, так и не достигла. А в виде «прививки» в регионе, стараниями США, появился целый ряд порочных военных диктатур. Начало этому процессу положил совершенный вскоре после убийства Кеннеди военный переворот в Бразилии, в результате которого в страну пришел режим пыток и террора. Генералы подняли «демократическое восстание», телеграфировал домой посол США в Бразилии Линкольн Гордон. Это «великая победа для свободного мира», она предотвратила «полную потерю для нас всех республик Южной Америки» и «значительно улучшила климат для частных инвестиций». «Демократическая революция» в Бразилии стала «самым решительным триумфом свободы во второй половине XX века, – напишет позже Гордон, – одним из ключевых поворотных пунктов в мировой истории» того периода, ибо позволила избавиться от правителя, в котором Вашингтон видел двойника Кастро[494].

То же самое во многом справедливо и в случае войны во Вьетнаме, в которой многие тоже усматривают неудачу и провал. Сам Вьетнам это мало заботило, однако документальные свидетельства говорят о том, что Вашингтон боялся, как бы успешное независимое развитие не разнесло по всему региону «заразу». Вьетнам подвергся почти тотальному разрушению и многим послужил примером. А для защиты в регионе установили кровавые диктатуры, в точности такие же, как в Латинской Америке, хотя имперская политика в разных регионах не должна следовать одному и тому же сценарию, это ненормально.

Войну во Вьетнаме принято описывать как провал, как поражение Америки. В действительности же она, хотя бы частично, принесла победу. Соединенные Штаты пусть и кое-как, но справились с ключевыми проблемами, однако достичь по максимуму своих целей по превращению Вьетнама в Филиппины так и не смогли. Как следствие, подобный исход считается провалом, поражением, страшным приговором.

Имперский менталитет поистине удивителен, если его лицезреть.

После нападения террористов на Charlie Hebdo, в результате которого погибли двенадцать человек, включая главного редактора и четырех карикатуристов, и убийства четырех евреев в кошерном супермаркете, которое произошло вскоре после этого, премьер-министр Франции Мануэль Вальс объявил «войну против терроризма, против джихадизма, против радикального ислама, против всего, что преследует целью нарушить свободу, равенство и братство»[495]. Миллионы вышли на демонстрации, чтобы осудить зверство, устроив хор ужаса под девизом «Я – Шарли». Прозвучало множество гневных выражений, которые так хорошо подхватил лидер Лейбористской партии Израиля Ицхак Герцог, заявивший, что «терроризм – это терроризм, и двух путей здесь быть не может», добавив при этом, что «все народы, стремящиеся к миру и свободе, сталкиваются с колоссальным вызовом» в виде грубого насилия[496].

Авторы многочисленных комментариев пытались разобраться в истоках этих шокирующих в исламской культуре нападений и изыскать возможности противостоять волне исламского терроризма, не жертвуя нашими ценностями. New York Times назвал теракт «столкновением цивилизаций», однако его поправил колумнист Times Ананд Джирид-харадас, написавший в своем Твиттере, что это «никогда не было войной цивилизаций или столкновением между ними. Это война ЗА цивилизацию против группировок по ту сторону барьера»[497].

События в Париже очень живо описал в New York Times Стивен Эрланджер: «День сирен, барражирующих в воздухе вертолетов, исступленных новостных сводок; полицейских кордонов и взволнованных толп, детей, уводимых из школ в целях безопасности. Это был день крови и ужаса по всему Парижу – как и два предыдущих»[498].