– Сударь, вы правда позволите мне этим заняться? – спрашивала я доктора Куртиуса.

– Да-да, Мари, конечно!

– И сами вы не хотите это делать?

– Должен признаться, я немного утомился.

– Это же хорошая голова! Посмотрите: губы целы и все зубы на месте.

– Нет-нет, у меня нет никакого желания!

– Ну как хотите! – Я не могла сдержать торжествующей улыбки. – Это же просто тела, сударь.

– Разумеется, я это знаю.

– Все совершенно естественно.

– Кроме, пожалуй, их кончины.

– И это тоже естественно! Разве это не естественно, что люди убивают друг друга? – Я осеклась, поразмыслив над своими словами. – Впрочем, вы правы. Да, сударь. Этот бедняга. И тот бедняга. Это все так ужасно, правда, сударь?

– Все ужасно, все жутко! Эти убийства… понимаешь?

– Все так, сударь, но я же должна делать эту голову, разве нет?

– Да, полагаю, должна.

– И меня не отвращает работа.

Наши работники, все эти новенькие, как они на меня глядели! Они кивали мне, когда я подходила, и держались на почтительном расстоянии – в знак уважения ко мне. Когда я их о чем-то просила, они беспрекословно выполняли. Никогда еще в моей жизни ко мне так не относились. Жорж был поглощен работой и не отходил от меня ни на шаг. Он не был столь болтлив, как прежде, но лишь потому, что из-за обилия работы у него не оставалось времени на разговоры. А мы были заняты чрезвычайно важным делом: мы снимали слепки с отрубленных голов и ставили их в зале, чтобы посетители могли их лицезреть. Вдова, даже при том, что не разрешала мне видеться с Эдмоном, начала выказывать мне знаки почтения. Это было мне в новинку! Она уже не понукала мной, а скоро и вовсе перестала появляться в Обезьяннике в течение дня, проводя время вместе с Эдмоном в Пале-Рояль. Она оставила меня в покое. Но наряду со всеми прибытками был и один убыток. У нас работал парень лет шестнадцати по имени Андре Валентен – тот самый, с широко расставленными глазами. Так вот, его выгнали, и не из-за диковинных глаз, а из-за пагубных замашек, ибо Мартен обнаружил, что Валентен подворовывал из кассы. Как-то вдова собрала всех нас в большой зале и строго спросила у Валентена, правда ли о нем говорят. Бедолага перепугался до смерти. Расплакавшись, он сознался в воровстве, но умолял простить его на первый раз. Вдова молча поглядела на него, потом нагнулась и сорвала красную розетку с буквой К с его груди.

– Нет! Нет! – закричал парень. – Месье, прошу вас!

Куртиус лишь печально покачал головой.

– Вышвырните его за ворота! – распорядилась вдова.

– Прошу! Простите меня! – кричал он, озираясь по сторонам.

Эмиль, прислужник Жака, довел его до ворот и выставил вон.

– Вы еще услышите про Андре Валентена! – вопил несчастный. – Настанет день, и я вернусь. Я разнесу этот дом по кирпичикам!

Я жалела беднягу, которому теперь было суждено жить в сточной канаве. Но мне было некогда размышлять о его печальной судьбе. Нам приходилось спешно лепить все новых и новых восковых людей и выставлять их в зале. Никогда еще мы не пользовались такой популярностью. Каждый день к нам валили посетители, мужчины и женщины, сотни и сотни, и все платили по три су за входной билет – со скидкой для Vainqueurs de la Bastille[11].

Несколько любовных историй

Это история мастерской. История предприятия, его взлетов и падений, его работников, нанимающихся и увольняющихся, его прибылей и убытков, и в некоторой степени история большой страны и людей, которые оказывались у наших дверей. Итак, позвольте я объясню.

Королевская семья, в том числе и принцесса Елизавета – в особенности моя любезная Елизавета, – переехала из Версаля в Париж. Большая толпа рыночных торговок пришла ко дворцу и стала требовать хлеба, король оказался фактически в осаде, а его жизнь под угрозой, к нему были обращены оскорбительные крики простонародья. Дворец заперли. Я бы сильно испугалась за Елизавету, но о кровавом бунте мне стало известно лишь после того, как все завершилось. Мне принесли голову – вот так я и узнала.

Группа торговок рыбой из Ле-Аль[12] прибыла к нам с коробкой, завернутой в фартук. Они вытряхнули содержимое коробки на кухонный стол. Голова, очень неаккуратно отсеченная.

– Вот, – объявила одна из женщин. – Я вам принесла.

– Так, – говорю, – и кто это?

– Гвардеец из Версаля.

– Швейцарский гвардеец?

– Ага, один из них.

– Что-то я не узнаю лицо. Впрочем, его бы и родная мать не узнала.

– Отлейте ее заново из воска.

– Похоже, ее сильно исколошматили.

– Гыгыгы…

Это была Флоранс, кухарка. Флоранс среди них!

– Флоранс, ты была там? Ты ходила туда?

– Гыгыгы. Ходила. Да.

– Боже…

– Давай, – сказала Флоранс, – сделай голову.

– Лучше бы ты принесла мне эту голову до того, как ее изуродовали.

– Делай! – Теперь ни тени улыбки на ее лице.

Флоранс-то и поведала мне, что Елизавета переехала в город.

Они были очень горды собой, эти женщины.

– Твое старое жилище заперли, – сообщила она.

Пустота… Можно ли представить себе такую пустоту, как обезлюдевший Версаль? И еще: где же разместить всех людей, живших в Версале?

– Мне жаль это слышать.

– Жаль, говоришь? – переспросила Флоранс.

– Ну, мне жаль Елизавету.

– Жаль? Она еще говорит, что ей жаль?

– Нет, – ответила я. – Мне-то нечего жалеть, правда? Я же простая прислуга. Я делаю то, что мне говорят.

– Тогда сделай эту голову!

– Да, Флоранс.

– А после я испеку тебе что-нибудь вкусненькое.

На следующее утро я отправилась во дворец Тюильри, где разместили королевских особ. Как же билось мое сердце, когда я шла через парк. Перед дворцом выстроились шеренги швейцарских гвардейцев и солдат, а еще волновалось море парижан, пришедших сюда в надежде кого-нибудь увидеть. Я протиснулась сквозь толпу ко входу – детям это дозволялось, а я была малорослая, как ребенок, – и подступила к гвардейцам.