Она подняла голову, прислушалась к далеким заунывным гудкам, вдруг послышавшимся со стороны заводов и вокзала.

– Вот и началась проза жизни, пойдемте домой.

56

Подруга Веры Зина Мельникова жила в доме, в котором поселили Мостовского. Это был один из самых благоустроенных домов в городе.

Верины родные были недовольны ее дружбой с Зиной. Но Вере было безразлично, что говорят домашние о ее подруге. Ей нравилось, что Зина не гнушалась черной работой, мыла полы, стирала, могла сидеть недели на одном хлебе и чае, а на выгаданные деньги купить лайковые перчатки или чулки-паутинку.

И одновременно с расчетливостью в ней была широта, она могла подарить подруге любимую брошку либо устроить вечеринку с таким богатым угощением, что после ей недели две приходилось есть лишь картошку с постным маслом.

Вере нравилось, что Зина не обращается с ней как с не смыслящей в жизни девочкой, а рассказывает о сложностях своих отношений с мужем и спрашивает у нее советов.

По складу своей души она была чужда всему, чем жила Зина. Но почему-то ясная и чистая простота Вериной натуры не мешала ей проявлять интерес к Зининым житейским и сердечным страстям. Зина была старше Веры всего на три года, но казалась всезнающей по сравнению с подругой. Она уже два года была замужем, побывала несколько раз в Москве, жила в Средней Азии, в Ростове. Ее муж теперь работал уполномоченным по заготовкам и часто ездил по области, уезжал по вызовам наркомата в Куйбышев.

Вера взбежала на третий этаж и позвонила.

Зина, оглядев ее, вскрикнула:

– Верочка, у тебя такое расстроенное лицо, случилось что-нибудь?

– Я хочу у тебя ночевать, можно?

– Господи, что за вопрос, конечно. Муж ведь опять уехал в Куйбышев. Ты есть хочешь?

– Хочу.

Зина усадила подругу на диван.

Вера наблюдала, как она быстро и легко двигалась по комнате, накрывая на стол. Каждый раз, проходя мимо зеркального шкафа, она мельком поглядывала на себя в зеркало.

– А я все полнею, – сказала она, – можешь себе представить, все буквально во время войны похудели, а я одна несчастная.

– Зиночка, – сказала Вера тихим голосом и расплакалась.

– Что, что? – испуганно спросила Зина.

Вера, перестав плакать, рассказала о том, о чем не могла и не хотела рассказать дома.

Вечером начальник госпиталя передал ей список выздоровевших на выписку из госпиталя, она понесла список в канцелярию, нужно было подготовить документы и обмундирование – всех выписанных отправляли пароходом в Саратов, откуда обычно после комиссии их посылали в части. Утром, когда она уже кончила дежурство, ей снова попался этот перепечатанный на машинке список из двенадцати фамилий, и она вдруг увидела, что в нем была приписана от руки фамилия Викторова. Ей даже не удалось поговорить с ним наедине, она кинулась в палату, а он уже спускался по лестнице вместе со всеми к ожидавшему внизу госпитальному автобусу.

– Нехорошо, что тринадцатый он, – сказала Зина.

– Он не тринадцатый, а впереди первого.

Зина подсела к ней, стала растирать ладонями Верины пальцы, точно отогревая их от мороза, и сказала тоном опытного врача, решившего не скрывать правды от больного:

– Я по себе знаю, как это тяжело, и не жди, что будет легче.

– Меня все время мучит: теперь никогда его не увижу! А мама мне на днях сказала: «Не могу тебя поздравить, узнала о твоем знакомом: серенький, мало развитой паренек», – ей нужно, чтобы вундеркинд какой-нибудь. Презираю их, этих вундеркиндов и красавцев полковников, и женщин презираю, которые идут за них по расчету, из соображений.

– Любовь безрассудна и ни с чем не должна считаться, – сказала Зина.

Вера протяжно произнесла:

– Ой, Зиночка, неужели не увижу его?

Зина задумалась, потом неожиданно сказала:

– Вот кого не могу понять, это твою Евгению Николаевну. Почему она так одевается? Ведь с ее фигурой и лицом, да и волосы у нее чудные, она могла бы, ты понимаешь, как выглядеть!

– Она собирается, кажется, за полковника замуж, – поморщившись, проговорила Вера.

Но Зина не поняла Веру и, забыв свои недавние слова о безрассудстве влюбленных, сказала:

– Ну еще бы – полковник даст ей аттестат, и будет она где-нибудь в Челябинске стоять в очереди за молоком для ребенка.

– Ну и что ж, – проговорила Вера, – я бы хотела стоять в очереди за молоком для ребенка.

Ее ожгло желание стать матерью, родить от Викторова ребенка, с его глазами, медленной улыбкой, с такой же тонкой, худой шеей, и сберечь его в нужде, лишениях, как огонек среди ночи. Никогда в ее голову не приходили подобные мысли, и чистая мысль эта стыдила, радовала, была одновременно горестна и сладка. Разве есть закон, запрещающий девушке быть счастливой и любить? Нет! Такого закона нет! Она ни о чем не жалеет и никогда не пожалеет, и поступила она так, как нужно было поступить. И Зина, словно почувствовав, о чем думала подруга, вдруг спросила:

– Ты ждешь ребенка?

– Не спрашивай меня об этом, – поспешно сказала Вера.

– Нет, нет, я только на правах старшей просто хотела тебе сказать… это не шутка, сегодня летчик жив, завтра его нет, а ты вдруг с ребенком на руках, ведь это ужасно!

Вера зажала уши руками и затрясла головой:

– Глупости, глупости, не хочу слушать!

До полуночи они разговаривали, потом Зина постелила Вере на диване.

– Ложись, Верочка, надо тебе отдохнуть, – сказала она.

Вскоре Зина потушила свет.

Утром, придя в госпиталь, Вера заглянула в палату Викторова – на его койке лежал черноглазый, смуглый человек с впалыми щеками, видимо армянин. Вере сделалось нестерпимо тоскливо, и она поспешно вышла в коридор и подошла к окну, где обычно встречалась с Викторовым. Ослепительно блестела на солнце чешуйчатая вода на Волге… «Пароход уж, наверное, прошел Камышин…» Небо было спокойным, синим, река беспечной, яркие облачка казались такими белыми, легкими, безразличными ко всему на свете…

Ей вдруг вспомнились Женя и Новиков, показалось, что они живут такой же размеренной, спокойной и бесстрастной жизнью, чуждые ее горечи и смятению. Это чувство раздражения против Жени и Новикова не оставляло ее до вечера. Она пришла домой и даже обрадовалась, увидев Женю и полковника. Вот они-то ей и нужны. Они сидели за столом, видимо, полковник недавно пришел – он держал в руке фуражку.

Вера поглядела в упор на оживленное лицо Евгении Николаевны. Пусть знает, что есть любовь, презирающая рассудок, расчет, выгоды.

Она стала рассказывать какую-то довоенную историю, слышанную ею ночью от Зины, про молодую женщину-инженера, влюбившуюся в актера, участника концертной бригады; она