с Гагаровым заговаривали о материальных невзгодах жизни, он, скучая, делал рукой отстраняющий жест. Зато он мог, не утомляясь, говорить о материях высоких.

– Михаил Сидорович, – сказал Гагаров, – вы все говорите – фашисты, фашисты и ни разу не сказали – немцы, – точно вы строго разделяете их. Теперь-то, мне думается, это одно.

– Нет, это далеко не одно. Вы это отлично знаете, – ответил Мостовской. – Посмотрите в прошлую войну: мы, большевики, отделяли вильгельмовский империализм, прусский национализм от германского революционного пролетариата.

– Помню, помню, как не помнить, – смеясь, проговорил Гагаров. – Теперь не все склонны этим заниматься. – Он посмотрел на насупившегося Мостовского и поспешно добавил: – Послушайте, не надо нам ссориться.

– Отчего ж, – возразил Мостовской, – можно и поссориться.

– Нет, не надо, – возразил Гагаров. – Помните, Гегель в философии истории сказал о хитрости мирового разума – он всегда уходит за сцену, когда бушуют выпущенные им страсти, он появляется на сцене, когда страсти, свершив свою службу, уходят, тогда только появляется разум, истинный хозяин истории. Старики должны быть с разумом истории, а не со страстями истории.

Михаила Сидоровича эти слова раздосадовали. Ноздри его мясистого носа зашевелились, он насупился и, перестав глядеть на собеседника, сказал сварливо:

– Я хотя старше вас на пять лет, уважаемый объективист, не собираюсь, пока дышу, выходить из борьбы. Я могу еще тридцать пять верст прошагать в строю, могу драться и штыком и прикладом.

– С вами не сговоришься. Рассуждаете вы, точно собираетесь стать партизаном, – посмеиваясь, проговорил Гагаров. – Помните, я вам рассказывал об одном моем знакомце – Иванникове?

– Помню, помню.

– Вот Иванников просил вас передать Шапошниковой для мужа ее дочери, профессора Штрума, этот конверт, он его пронес через линию фронта.

И он протянул Мостовскому пакет, завернутый в грязную, в бурых пятнах, истрепанную бумагу.

– Не лучше ли ему самому передать? У Шапошниковых, вероятно, будут к нему вопросы.

– Вопросы будут, – сказал Гагаров, – но Дмитрий Иванович Иванников мне сказал, что бумаги попали к нему совершенно случайно. Ему передала их одна женщина на Украине, он не знает, как они попали к ней, не знает ни ее адреса, ни фамилии. А Иванников не хочет к Шапошниковым ходить.

– Ну что ж, давайте, – пожав плечами, сказал Мостовской.

– Большое спасибо, – сказал Гагаров, глядя, как Мостовской кладет пакет в карман. – Этот Иванников довольно странный человек, надо вам сказать. Учился в Лесном институте, потом на филологическом, много ходил пешком по приволжским губерниям, вот тогда мы и познакомились, он захаживал ко мне в Нижний. В сороковом году он обследовал горные лесничества на Западной Украине. Там его в горах и застала война. Жил с лесником, не слушал радио, не читал газет, вернулся из леса – а во Львове уже немцы. Вот тут его история поистине удивительная. Укрылся он в монастырском подвале, настоятель ему предложил разбирать лежавшие там старинные рукописи. А он без ведома монахов спрятал в этом подвале раненого полковника, двух красноармейцев, какую-то старуху еврейку с внучонком. На него донесли, но он успел вывести всех, кто скрывался, и сам ушел в лес. Полковник решил пройти через линию фронта, Иванников пошел с ним. Так они шли тысячу верст, а при переходе линии фронта полковника ранило, Иванников его на руках вынес.

Гагаров встал и сказал торжественным тоном:

– На прощанье хочу сообщить важную, хоть и личную новость. Ведь я уезжаю, представляете себе, и уезжаю не как частное лицо…

– Аккредитованы в качестве посла?

– Вы не смейтесь. Событие удивительное! Вдруг получил официальный вызов в Куйбышев. Только подумайте! Предлагают мне консультировать капитальную работу о русских полководцах. Ведь вспомнили о моем существовании. Я по году писем не получал, а тут, знаете, до того дошло, что слышал, соседки разговаривают: «Кому это телеграмму… да опять Гагарову, кому же еще». Михаил Сидорович, меня это, как мальчишку, тешит – до слез, говорю вам! Ведь какое одиночество – и вдруг в такое время вспомнили, понадобился. Вот видите, нашлось место и для мнимой величины…

Мостовской проводил Гагарова до двери и вдруг спросил:

– А сколько лет этому вашему Иванникову?

– Я вижу, вас интересует, может ли старик стать партизаном?

– Меня многое интересует, – усмехнувшись, сказал Мостовской…

Вечером, после работы, Михаил Сидорович захватил принесенный Гагаровым пакет и вышел на прогулку. Шагал он быстро и легко, без одышки, по-солдатски размахивая руками.

Пройдя свой обычный круг, он зашел в городской сад и сел на скамейку, поглядывая на двух военных, сидевших неподалеку.

Их лица от ветра, дождя, солнца вобрали в себя густую краску, стали темными, цвета прокаленного в печи хлеба, а их гимнастерки от ветра, дождя и солнца потеряли окраску, были белые, едва тронутые зеленью. Красноармейцев, видимо, занимал вид спокойно живущего города. Один из них снял сапог и, развернув портянку, с озабоченным вниманием рассматривал ногу. Второй сел на газон и, раскрыв зеленый мешок, вынул из него хлеб, сало, флягу.

Подошел сторож с метлой и сокрушенно сказал:

– Что ж это вы, товарищ, а?

Военный удивился.

– Не видишь, – сказал он, – люди покушать хотят.

Сторож покачал головой и пошел по дорожке.

– Эх ты, мирный житель, – со вздохом сказал красноармеец. Второй, не надевая сапога, а поставив его на скамейку, опустился на траву и поучающе объяснил:

– Пока народ не пробомбят и не растрясут все барахло, ничего не понимает. – И сразу же, меняя голос, он обратился к Михаилу Сидоровичу: – Папаша, садись, закуси с нами, выпей грамм пятьдесят.

Мостовской сел на скамейку рядом с сапогом, и красноармеец поднес ему чарочку, кусок хлеба и сала.

– Кушай, батя, в тылу, наверно, отощал, – сказал он. Михаил Сидорович спросил, давно ли они с фронта.

– Вчера в это время еще там были, а завтра снова там будем – на базу приехали за покрышками.

– Ну как там? – спросил Михаил Сидорович.

Тот, что был без сапога, сказал:

– Бой идет в степи, страшное дело! Ох, дает он нам жизни!

– Чудно тут, – сказал тот, что был в сапогах, – тихо как, народ спокойный. Не плачут, не бегают.

– Непуганый совсем еще житель, – пояснил второй.

Он поглядел на двух босых мальчиков, они бесшумно подошли, в молчаливом размышлении глядя на хлеб и сало.

– Что, пацаны, пожевать захотели? Вот берите. Жара с утра, есть неохота… – сказал красноармеец, как бы стыдясь своей щедрости.

Мостовской простился с бойцами и пошел к Шапошниковым.

Дверь ему открыла Тамара Березкина, гостеприимно просившая зайти и обождать – хозяев дома не было, а она пришла работать на швейной машине Александры Владимировны. Мостовской передал ей пакет для профессора Штрума и сказал, что ждать