Только я еще минут пять рядом с ней сижу, смотрю на бледное её лицо, на синюю венку, бодро бьющуюся на виске. Смакую этот момент чайной ложечкой, по капельке. Я… Я его заслужила. И я совершенно точно буду жить дальше благодаря ему. Потому что ей богу, ночью, самой в какой-то момент хотелось повеситься.

Но если я позволю себе такую слабость, что с мамой будет? Кто о ней позаботится?

Кроме меня просто некому.

Ну, не Вовчик же из тюрьмы будет счета на её лечение оплачивать.

– Ну вот, другое дело, – Борис Леонидович встречает меня приветливой усмешкой, – вот теперь я вас узнаю. Будем жить?

– Будем, куда мы денемся, – вздыхаю и устало падаю в сохранившее еще форму моей пятой точки кресло— мешок, – вот бы еще начать новую жизнь где-нибудь подальше от Москвы.

Замолкаю сама, потому что вопрос риторический, и мне надо подумать. Пока есть возможность думать, утопая в удобстве – надо пользоваться ситуацией.

После пары минут сосредоточенных, и увы – бесполезных размышлений, понимаю, что Борис Леонидович как-то очень подозрительно молчит. И задумчиво на меня таращится.

– Я вас задерживаю, да? – виновато вздыхаю и начинаю торопливо соскребать в себе силы, чтобы встать на ноги.

– Да нет, не в этом дело, – Борис Леонидович покачивает головой, – просто я думаю. Вы и вправду готовы рискнуть и уехать из города?

– Было бы чем рисковать, – улыбаюсь бледно, – мне не за что держаться. Я и так была на грани отчисления, сейчас меня точно выпрут. Из близких людей у меня только мама. Что, конечно, накладывает свой отпечаток. Куда я от неё?

– Можно уехать вместе с ней, – задумчиво замечает врач, откидываясь на спинку кресла.

– Как?

– В рамках оплаченного вами контракта на операцию входят и два месяца реабилитационных процедур. Наша клиника является частью целой сети, и мне недавно предложили рассмотреть идею перевода на должность заведующего санатория для больных, восстанавливающихся после выхода из комы. Под Петербургом. Если хотите, мы можем подготовить для вас дополнительное соглашение на перевод вашей мамы туда. Это достаточно далеко?

– Но не слишком ли рискованно? – спрашиваю я, нервно сковыривая заусенец. – Она только-только вышла из комы.

– Мы организуем перевозку самым бережным образом.

– Заманчиво, – выдыхаю, пытаясь унять гул тревоги в голове, – может, вы мне еще и работу предложите? Или у вас там даже утки выносят академики с двумя высшими образованиями?

– Ну, требования, конечно, высокие, – Борис Леонидович пожимает плечами, – но если вы умеете варить кофе и готовы в сжатые сроки усвоить базовые навыки секретаря-делопроизводителя, могу взять вас к себе помощницей. В обход конкурса, конечно. По знакомству.

– Почему? – вырывается из моей груди недоверчивое. – Почему вы предлагаете мне помощь? Чего вы хотите? Меня хотите? Я не собираюсь ни с кем спать, даже ради мамы.

Борис Леонидович вздыхает и меряет меня усталым невеселым взглядом.

– Я хочу помочь молодой девочке, которая и так тащит на себе слишком много, – медленно проговаривает он, – больше ничего я от вас не хочу, Катя. А насчет ваших подозрений – скорей я увлекусь вашей мамой, нежели вами. Она мне хотя бы по возрасту подходит. Но я понимаю вашу подозрительность. Вся она растет из того, что слишком долго вам приходилось выживать и нести на своих плечах непомерную ношу. Ну что? Вам нужно время на раздумья? Могу дать вам три дня, у самого осталось столько же времени. Я-то все решил, но могу подождать.

Молчу минуту, молчу вторую.

Встряхиваю головой.

– Не надо мне времени на раздумья. Я согласна уже сейчас.

Так просто рисковать, когда нечего терять. Моя жизнь сожжена дотла, рассыпалась в пепел. Хуже уже просто не может быть! Значит, я или толкнусь и выплыву, или…

Нет никаких «или»!

Будем выплывать!

Полтора месяца спустя.

– Десять… Одиннадцать… Двенадцать…

Выставив бутылку с водой на положенное ей место, я останавливаюсь, дабы окинуть взглядом конференц-зал. Вода, стаканы, блокноты, ручки… Напротив каждого места выложена подробная копия истории болезни пациента. Проектор уже настроен, только щелкни – и на белом экране вспыхнет крупная, ровно отмасштабированная томограмма из первого слайда презентации. Презентацию, кстати, собирала тоже я. Старательно, выверяя каждый слайд. Все готово к консилиуму.

Сегодня – предварительное обсуждение судьбы пациента. Если не придут к общему решению – завтра Борис Леонидович будет вести второй акт уже в операционной.

В кармане жакета начинает вибрировать телефон.

Я вздыхаю, стискиваю виски, заставляю себя сосредоточиться и прижимаю телефон к уху.

– Я сейчас подойду, Борис Леонидович. И мы с вами вместе выберем вам самый лучший галстук. И я его даже завяжу.

– Катюша, ты просто ангел, – раздается благодарное с той стороны трубки.

Вот как может нейрохирург с такими волшебными руками не справиться с примитивными узлами?

Ответ прост – его пальцы мастерски владеют скальпелем, а галстук – это приблуда пижонов и мажоров. А цвета – цвета важны хирургу, когда это цвета сосудов, цвета кожи, цвета глазных белков. Для всех остальных случаев у Бориса Леонидовича есть я.

Когда я захожу в его кабинет, он растерянно стоит у стола и покачивает в руках фиолетовый галстук в узкую полоску, и черный с тонким черным же блестящим принтом.

Я покачиваю головой и выдвигаю второй ящик его стола.

– Зеленый, Борис Леонидович, зеленый. К этой рубашке – зеленый подойдет идеально.

– Вот я и думаю, что-то не то, – шеф облегченно выдыхает, когда я справляюсь с узлом на этой их удавке. Нарочно не подтягиваю очень высоко, потому что знаю уже, что у Бориса Леонидовича проблемы с щитовидкой. Тугие узлы на горле её раздражают.

Хороший он все-таки…

До сих пор стыдно, что на старте подозревала его в крамольном интересе. Мировой мужик. Зарплату мне выбил шикарную, для выскочки без образования. Плюс льготы как сотруднице на медобслуживание в рамках медицинской сети – я без страха ждала, когда закончатся два месяца маминой реабилитации. Теперь я точно знала – оплатить счета смогу. И к пилону возвращаться нужды не будет.

Даже сейчас, когда не дотянув узел на пару дюймов, я пошатываюсь, и снова прижимаю пальцы к вискам, Борис Леонидович не делает мне замечаний. И не торопит. Просто терпеливо ждет, когда я справлюсь с моментом слабости и закончу “пытку галстуком”.

– Ты пьешь железо? – негромко спрашивает он, когда я, виновато потупившись, отхожу к кулеру за стаканом воды.

– А? Да, конечно пью, – откликаюсь я, – только не трехвалентное. Хелатное. На Сорбифер я уже смотреть не могу. Тошнит даже от запаха.