Иван остановился перед ней, готовый бежать:

— Я не поднимал голоса против руководителей. Севастьян Сергеевич великолепно понял, что политически я не испорчу ничего. Материалы, которые я использовал в первом романе, были опубликованы, мой очерк напечатали в центральной прессе! Мой герой — частное явление, никаких обобщений, никаких посягательств на устои, — Иван снова побежал. Он не отзывается на «Ванятку». У него теперь другое имя. Не Иван, не Ванюшка, не Ванечка, не Ванятка, он — Вано. — Знаешь, что я придумал! — радостно воскликнул он. — Давай уберём гору Синай, и Моисея, и всю религиозную тему, которая не имеет никакого отношения к больнице. Уберём Владыку. И уберём то, что Галина — председатель месткома. Давай сделаем местные перегибы, на низком уровне, они вполне возможны, легко пройдут. Сократим несколько сцен. Смысл, который важен тебе, останется. Ну, один листик уберём, всего-то двадцать пять страниц, ерунда. Идёт?! Никак нельзя трогать руководство, — повторил он, — в массах должен поддерживаться авторитет, понимаешь? Официальная печать должна помогать народу и руководству приходить к взаимопониманию. — Иван говорит громко, а глаза не видят её.

Марья не потрудилась вдуматься в то, какие компромиссы он предлагает, не пожелала заметить его волнения, его огорчения, взяла со стола рукопись, пошла к двери.

— Маша, Машенька! — преградил ей путь Иван. — Снимут с работы. Это же «волчий билет». Как жить? Ты не знаешь, я тогда не напечатаю ни одной своей вещи. Больше никуда не устроюсь. Конец судьбы. А у меня семья. Согласись же на доработку, хочешь, я сам сокращу всё, что нужно? И не испорчу. — Она боролась с обидой, не желая понимать его, и он рассердился: — Прости меня, но чего ты взялась за мужское дело? Женщины должны рожать детей. А если уж писать, то о любви. Пиши на здоровье об Игоре, об Альберте!

Марья обошла Ивана и вышла из кабинета.

Секретарша вскочила, распахнула перед ней дверь.

— Маша, Машенька, — догнал её Иван.

За спиной резко зазвонил телефон.

— Машенька, подожди!

— Иван Матвеевич, Сам!

Начало дня. Домой идти невозможно. В институт тем более. Еле брела по городу, прижимая к себе папку. Села в метро, куда-то долго ехала, потом переходила на другую ветку, снова ехала. Выбралась из метро.

Лёгкий зимний день, тёплый, светлый, хотя солнце лишь тонким краешком и ненадолго высовывается из-за облаков. Зачем-то подошла к доске объявлений. Нужны сантехники, машинистки. Преподаватель физики предлагает свои услуги. Около доски объявлений — «сплетник».

Сколько в Москве кинотеатров! Сколько разных фильмов выпускается в Москве! Сейчас, сию минуту, нужно увидеть отца.

У кого узнать, в каком фильме он снимался?

К «сплетнику» подбежали девчонки лет по пятнадцать, похоже, удрали с уроков.

— Ты со своим Урбанским заткнись! Урбанский, Урбанский! Только и таскаешь меня на Урбанского! А я хочу Баталова!

— Ну, чего врёшь? Сколько раз мы смотрели «Даму с собачкой»! Три!

— Хоть сто!

— Урбанский ни при чём. Мне нужен только Тихонов.

— Как думаешь, Татьяна Самойлова — чья?

— Спрашиваешь! Баталова, конечно!

— Не ври! Ты нарочно злишь меня!

— Сама слыхала, знаю!

Девчонки болтали громко, ничуть не стесняясь Марьи, не обращая на неё никакого внимания. Она видит их в первый и в последний раз. И — спросила:

— А Рокотов где-нибудь сейчас играет?

Девчонки переглянулись, захихикали.

— Он совсем старик! — удивлённо воскликнула одна. — Вот, — ткнула тонким розовым пальчиком с красным ногтём. Марья прочла: «Страда», «Зарядье».

Позабыв сказать «спасибо», заспешила к метро.

Отец снялся в роли председателя передового колхоза.

Подавшись к экрану, задыхаясь от парфюмерного богатства сидящей перед ней дамы, Марья сгоряча в первый момент не заметила перемен в отце. Вроде тот же, красивый и главный, так же царит на экране. Уткнуться в него, пожаловаться: ребёнка нет, любви нет, Ваня отказался помочь. Обеими руками вцепилась в папку с не нужной никому рукописью. Вот кто утешит, успокоит: отец. «Папа, — позвала про себя. — Папа!»

Но отец усмехнулся незнакомо, жалко.

Чего он так суетится? Не только ей, наверно, всем ясен обман: отец чужд земле, которую именно он обязан сделать плодоносной, призывает колхозников сажать кукурузу вместо ржи и ячменя, а уверенности в голосе нет. Приказывает сдать коров в колхоз, а вместо приказов — жалкие просьбы.

Какой-то допотопный фильм, из хрущёвских времен. Чего это вздумали его повторять? Сейчас фильмы — новые и книги — новые. Царят Юлиан Семенов, Виль Липатов. Отец играет положительного героя, хозяина, почему же у него такие послушные пуговичные глаза, каких никогда у него не было? Никакой это не председатель, все видят: актёр, вырядившийся в чужой костюм и попавший в чужой ему, непонятный мир. Фальшь разлита в каждом движении и слове.

Почему же люди не уходят? Марья оглянулась. В ярком свете, падающем с экрана, лица пожилых женщин, стариков. Да им просто некуда пойти! На цыпочках прошмыгнула к выходу и с удовольствием выбралась под снежное крошево зимы.

Солнце даже не выглядывает теперь, небо серо, и сыплется мёрзлый снег.

Встреча с отцом не состоялась.

Марья бредёт по улице, прижимает к себе папку. Слезятся от резкого ветра глаза, щиплет щёки, крупицы снега избивают лицо. Ни о чём не думает, ни о чём не вспоминает. Папка тянет вниз. Хочется спать. Долго, беспробудно. И чтобы не было снов. И чтобы никто не разбудил. Странно лёгкая она, веса не имеет, потому и кажется папка такой тяжёлой. Ни обиды, ни зависти, ни ревности, ни одиночества. Она пуста. Спать. Больше ничего ей не нужно.

В почтовом ящике белеет конверт. Машинально вынула, машинально начала читать:

Марья закрыла глаза. Отец. Папа. Пусть в фильме он смешон. Бывает. Чужая роль. Пусть он плохой актёр. Но он её отец. У неё есть… папа.

Стояла около почтового ящика, пока не хлопнула входная дверь. Кинулась вверх по лестнице, подождала, пока лифт загрузил человека, повёз вверх, тогда стала читать дальше: