— А это?

— Юнас Шуман. Главный врач Главного государственного госпиталя.

— А ваши родственники?

Сигне Юль с удивлением посмотрела на Харри:

— Простите?

— Где здесь портреты ваших родственников?

— Они… висят не здесь. Хотите сливок?

— Нет, спасибо.

Харри сел.

— Я бы хотел поговорить с вами о войне, — сказал он.

— Уф, не надо, — вырвалось у Сигне Юль.

— Понимаю, но это важно. Так вы согласны?

— Там посмотрим, — ответила она, разливая кофе в две чашки.

— В войну вы были медсестрой…

— Да, фельдшерицей. Предателем родины.

Харри посмотрел на нее. Глаза Сигне Юль спокойно глядели на него.

— Всего нас было человек четыреста. После войны нам всем дали по несколько лет тюрьмы. Хотя Международный Красный Крест и просил норвежские власти прекратить уголовное преследование. Норвежский Красный Крест принес нам свои извинения только в девяностом. Отец Эвена — вон его портрет — благодаря своим связям добился, чтобы мне сократили срок — в том числе за то, что весной сорок пятого я помогла двум раненым из Сопротивления. И еще за то, что никогда не была членом Национального объединения. Вы хотели спросить еще о чем-то?

Харри сидел, уставившись в чашку. Он вдруг подумал, как спокойно живется в некоторых районах Осло.

— Меня интересует не столько ваша история, госпожа Юль. Вы помните норвежского легионера по имени Гюдбранн Юхансен?

Сигне Юль вздрогнула, и Харри понял, что попал в точку.

— Что именно вы хотите знать? — спросила Сигне Юль, пытаясь не показывать волнения.

— А ваш муж не рассказывал вам?

— Эвен никогда ничего мне не рассказывает.

— Хорошо. Я собираю информацию о тех норвежских легионерах, которые до отправления на фронт обучались в Зеннхайме.

— Зеннхайм, — шепотом повторила Сигне Юль. — Там был Даниель.

— Да, я знаю, что вы были помолвлены с Даниелем Гюдесоном. Мне рассказал об этом Синдре Фёуке.

— Кто это такой?

— Бывший легионер, а потом — участник Сопротивления, знакомый вашего мужа. Именно Фёуке посоветовал мне поговорить о Гюдбранне Юхансене с вами. Сам Фёуке дезертировал и не знает, что произошло с Гюдбранном после этого. Но другой легионер, Эдвард Мускен, рассказал мне о том, что в их окоп попала граната. Мускен не знает, что было дальше, но если Юхансен выжил, разумно предположить, что его отвезли в лазарет.

Сигне Юль чмокнула губами, к ней вразвалку подошел Бурре, и хозяйка провела рукой по его густой жесткой шерсти.

— Да, я помню Гюдбранна Юхансена, — сказала она. — Даниель о нем писал и в письмах из Зеннхайма, и в записках из лазарета. Они были очень разными. Думаю, Гюдбранн Юхансен стал чем-то вроде младшего брата для Даниеля. — Она улыбнулась. — Для Даниеля все вокруг становились «младшими братьями».

— Вам известно, что случилось с Гюдбранном?

— Как вы и сказали, его отвезли к нам в лазарет. Это было как раз перед тем, как их участок фронта перешел в руки русских. Отступление шло полным ходом. К нам на фронт не могли привозить медикаменты — по всем дорогам машины сплошным потоком двигались на запад. Юхансен был тяжело ранен, в том числе было осколочное ранение в бедро, прямо над коленом. У него началась гангрена стопы, и мы опасались, что ее придется ампутировать. Так что мы не стали дальше дожидаться подвоза медикаментов, а отправили его с основным потоком на запад. Последнее, что мне запомнилось, — как его везут в грузовике и его обросшее щетиной лицо выглядывает из-под одеяла. Грузовик буксовал по весенней грязи и только через час доехал до ближайшего поворота и скрылся из виду.

Бурре положил голову хозяйке на колени и смотрел на нее печальными глазами.

— И больше вы его не видели и ничего о нем не слышали?

Сигне Юль медленно поднесла фарфоровую чашку к губам, отпила немного и снова поставила чашку на стол. Ее рука дрожала — еле заметно.

— Несколько месяцев спустя я получила от него открытку, — ответила она. — Он писал, что у него остались кое-какие вещи Даниеля, в том числе русская форменная шапка, — что-то вроде трофея. Странно немножко — но на войне такое не редкость.

— Эта открытка, она у вас…

Сигне Юль покачала головой.

— Вы помните обратный адрес?

— Нет. Помню только, что, прочитав его, я подумала о чем-то зеленом и деревенском и решила, что у Гюдбранна все хорошо.

Харри встал.

— А как этот Фёуке обо мне узнал? — спросила Сигне Юль.

— Ну-у… — Харри даже не знал, как об этом рассказать, но хозяйка опередила его.

— Все легионеры слышали обо мне. — Она улыбнулась, но ее глаза были грустными. — О женщине, которая продала душу дьяволу, чтобы ей скостили срок. Они ведь так думают?

— Не знаю, — сказал Харри. Он почувствовал, что пора уходить. Подумать только, они в каких-то двух кварталах от шумного Рингвейена, а тихо, как на берегу горного озера!

— Знаете, я так его больше и не увидела, — сказала Сигне Юль. — Даниеля. После того, как он умер.

Она сосредоточилась на какой-то точке перед собой.

— Военный медик передал мне его поздравление с Новым годом, а через три дня я увидела Даниеля в списке погибших. Я в это не поверила, отказывалась верить, пока не увижу его труп. И меня привезли к братской могиле на участке «Север», где сжигали мертвецов. Я спустилась в могилу и стала искать его. Я шла от одного обгорелого трупа к другому и заглядывала в их пустые черные глазницы. Но Даниеля среди них не было. Мне сказали, что я навряд ли смогла бы его узнать, но я ответила, что они ошибаются. Тогда мне сказали, что его, наверное, положили в одну из тех могил, которые уже засыпали землей. Не знаю, но я его так и не увидела.

Она вздрогнула, Харри откашлялся:

— Спасибо за кофе, госпожа Юль.

Она проводила его до двери. Одеваясь в прихожей, Харри пытался найти хоть в каком-нибудь из портретов на стене черты Сигне Юль, но тщетно.

— Эвену нужно про это знать? — спросила она, открывая Харри дверь.

Харри с удивлением посмотрел на нее.

— Я имею в виду — про то, о чем мы с вами говорили? — поспешила объяснить хозяйка. — О войне и… Даниеле.

— Ну-у… Если вам этого не хочется, то не стоит.

— Но он заметит, что вы приходили. Давайте просто скажем, что вы подождали его, а потом пошли по своим делам?

В ее взгляде читалась мольба. И что-то еще.

Что именно, Харри понял, только когда выехал на Рингвейен, открыл окно привычному оглушающему реву автомобилей, и недавняя тишина тут же улетучилась из памяти. Страх. В глазах Сигне Юль был страх. Она чего-то боится.