Все желания Лопе, казалось, устремлялись в одном направлении. Так, осенью 1614 года он посвятил свой новый сборник «Священные рифмы» (или «Духовные стихи») своему духовнику брату Мартину де Сан-Сирило. Сонеты и другие стихи из этого сборника свидетельствуют о том, что автор жаждет посвятить себя исключительно любви к Господу, единственному, кто способен удовлетворить столь мощную жажду любви.

Лопе с восторженным вдохновением и пылким смирением предался исполнению своих обязанностей священника. Уже в пять часов утра он служил мессу, а в течение всего дня регулярно какое-то время посвящал чтению требника. Время, посвященное творчеству, тоже постоянно прерывалось для исполнения долга набожности: он посвящал два-три часа ежедневно посещениям бедных и больных и никогда не упускал возможности посетить храм Богоматери Аточской. Он постился три дня в неделю и занимался самобичеванием по пятницам, причем делал это с таким усердием, что забрызгивал кровью стены своей комнаты. И даже когда небесам более не удастся удерживать его от зова его земных страстей, Лопе никогда не откажется от этих простых обрядов, изначально связанных с идеей сана священника.

Хрупкое равновесие

На протяжении двух лет эта всепроникающая возвышенная любовь, сопровождавшаяся моральными муками, доминировала в душе Лопе постоянно, не утрачивая своей силы. Как мы видим, его вступление в лоно Церкви, его принятие сана представало в метафизическом смысле как некое приключение отдельной личности в сфере духа, как некий путь, который Лопе преодолевал в одиночку. В практическом отсутствии обязанностей, возлагаемых на обычного священника, Лопе мог сделать свое служение лишь своей личной целью, смыслом своей жизни. Не имея других норм поведения, которые ему подсказывал инстинкт верующего человека, без внешнего принуждения мог ли он избежать сильнейшего воздействия своих склонностей, мог ли он долго уклоняться от своих собственных законов? Столь искреннее призвание, основанное на сентиментальных порывах, что возникло у Лопе, поневоле неизбежно подчинялось его чувственности и его переменчивому нраву. Призвание, обусловленное глубоко личными причинами, снизошедшее на человека как некое избавление души и призывающее ей на помощь Господа, не было ли оно заранее осуждено на непрочность? В среде, где искренняя и трогательная набожность сочеталась с ограниченным представлением об ответственности, лежащей на лице духовном, такой пылкий человек, как Лопе, мог с большим трудом избежать подводных камней и ловушек.

Службы, хотя и отправляемые искренне и с большой серьезностью, разумеется, не поглощали бьющей через край энергии этого человека. Быть может, он находил определенную разрядку в творчестве? Конечно, но безумная лихорадка сознания, в особенности при написании пьес, быть может, сама в свой черед подпитывала в нем силу его чувств и вызывала потребность в том головокружительном приливе энергии, в котором творчество и чувство были неразрывны. Комедия утверждалась под его пером как пространство, где совершались подвиги и проявлялись достоинства и добродетели человеческой души, но где в то же время находилось место и веселью народных празднеств, и превратностям любви. Эта близость к театру, а вернее, практически полная идентичность Лопе с театральной средой, потому что Лопе был ее плотью от плоти, способствовала двойственности его поведения. Комедии, хотим мы этого или нет, заставляли его жить полной жизнью в миру.

Артистка по прозвищу «Безумная»

Вот в такой обстановке произошло событие, которое даже по тем временам стало сенсацией и героем которого был Лопе, но на самом деле это событие было всего лишь интермедией, предвестницей большого приключения в его жизни, его последнего сильного чувства. В начале лета 1616 года, после почти трех лет, проведенных в размышлениях, Лопе устремился в путь, причем цель этого путешествия была воистину загадочна. Можно было увидеть, как ранним утром 16 июня он сел в карету дворянина-каталонца, направлявшегося в Валенсию. Он едва успел известить о своем отъезде герцога и сообщить ему в послании, написанном явно наспех, следующее: «Трижды я приходил к Вашей Светлости, чтобы поцеловать Вам ноги и получить от Вас благословение. Я действительно должен отправиться в Валенсию, где меня ждет мой сын, монах ордена босых кармелитов, и я вернусь в кратчайший срок».

Неровные, торопливые строки этого письма явно свидетельствуют о том состоянии возбуждения и волнения, в котором пребывал Лопе в момент отъезда. Причина, указанная им, показалась герцогу подозрительной, точно так же как показалась она малоубедительной и всем, кто был поставлен им в известность позднее. Каким образом наличие сына, о котором прежде ничего не было известно, могло стать поводом для столь решительных и поспешных действий? Как бы там ни было, но этим поводом для поездки Лопе известил нас о существовании у него незаконнорожденного сына, появившегося на свет в Валенсии пятнадцать лет назад. Таким образом, это был еще один трофей, добытый Лопе во время подвигов на любовном поприще. Надо признать, что список и подвигов, и трофеев был и так весьма обширен. Совершил Лопе свой «подвиг» в тот год, когда женился на Хуане де Гуардо, во время его пребывания в Валенсии летом 1599 года с маркизом Саррия, которому он тогда служил, в качестве «летописца» бракосочетания молодого Филиппа III и Маргариты Австрийской.

Этого сына Лопе звали Фернандо Пельисер. Став монахом ордена францисканцев, он принял имя брата Висенте. Ради него Лопе отсутствовал в Мадриде почти два месяца, но однако же не привез его в столицу, как планировал. Во время своего отсутствия он не оставлял герцога без известий. Благодаря его письмам и мы располагаем некоторыми сведениями об этом странном эпизоде его жизни. Прежде всего мы узнаем, что после двенадцати дней трудного пути по изнуряющей жаре Лопе тяжело заболел. На протяжении семнадцати дней он страдал от жесточайшей лихорадки, от которой смог с большим трудом оправиться только к 21 июля. К счастью, пережить это испытание ему помог некий Себастьян Хайме, который не пожалел для него своих забот, и в благодарность за это Лопе посвятил ему одну из своих пьес — «Сокол Федерико». Едва придя в себя после болезни, Лопе нанес визит графу Лемосу, своему бывшему покровителю и меценату, который тогда вернулся из Неаполя и принял его во дворце вице-короля. Вот в каких выражениях Лопе поведал о произошедшем герцогу Сесса на следующий день: «Вы, Ваша Светлость, едва не потеряли одного из Ваших самых усердных слуг […] На протяжении семнадцати дней я был прикован к постели столь сильной лихорадкой, что было подумал, будто подошел к финалу моей жизни. Мне удалось кое-как добраться до дворца, чтобы повидать графа, который был глубоко опечален, увидев, сколь я слаб. Действительно, я до такой степени переменился, что сам себя не узнаю. Граф оказал мне множество милостей, в том числе разрешил мне на людях сидеть рядом с ним. Я уеду, как только мои силы позволят мне перенести дорогу и мула». Герцог, который не был убежден тем аргументом, что Лопе вынудил пуститься в путь отцовский долг, на сей раз испытал уколы ревности и заподозрил, что именно встреча с графом Лемосом была истинной целью путешествия Лопе. Герцогу пришло в голову, что граф вознамерился вернуть себе своего бывшего секретаря. Действительно, именно это мы можем прочитать между строк торопливо написанного ответа, при помощи коего Лопе старался успокоить своего покровителя. Лопе, ведать не ведавший, что их предстоящая встреча будет одной из последних, признавался в выражениях, едва маскировавших истину, что его желание свидеться с графом Лемосом было всего лишь способом спрятать настоящее «безумие». Но что это было за безумие?