И все же первый год действия закона Хадена, как его иногда называли, обернулся настоящим хаосом. Единство нации в стремлении к цели – это, конечно, прекрасно, но когда речь идет о распределении трехсот миллиардов, лучше придерживаться оптимизации и четкого плана. Было ясно, что, по крайней мере, на начальном этапе ни у кого не было понимания, как следует разделить деньги, как разграничить ресурсы на исследования и разработки и какие конкретные цели установить. Фактически правительство США швырнуло эти деньги в воздух с криком: «Налетай!» – чтобы все, кто половчее, могли схватить их.

Хаден и остальное правительство быстро это поняли, и особенно был возмущен президент. Возможно, он и ускорил создание самой масштабной за всю историю США социальной программы, но все равно «республиканское крохоборство» было у него в крови. Сама мысль о том, что его законодательное детище станет кормушкой для свиней, приводила его в ярость. Он натравил Гарсиа (генеральный прокурор Гейл Гарсиа) на несколько компаний и руководителей высшего звена, в том числе на тех, кто финансировал его предвыборную кампанию, что само по себе являлось неслыханным прецедентом в политической сфере, и намек был воспринят.

К концу первого года средства распределились по четырем главным направлениям. В первое вошли обычная медицинская поддержка для всех заболевших, у кого уже не было страховки, а также помощь от государства страховым компаниям, вопящим о расходах. Из трех оставшихся одно касалось разработки вакцины, второе – исследования мозга, третье – поиска средств мобильности и коммуникации для запертых. То есть нужно было найти способ взаимодействия с жертвами болезни, помочь им заново интегрироваться в этот мир. Первые результаты появились у тех, кто занимался исследованием мозга.

Ида Гарса, бывший заместитель координатора программ в рамках закона об исследовательской программе по синдрому Хаден, министерство здравоохранения и социальных служб:

Моя работа заключалась в координировании деятельности нескольких частных исследовательских компаний, ЦКП и других подразделений министерства здравоохранения, а также государственных и частных университетов, работающих над изучением мозга. И это был кошмар. В основном потому, что раньше каждая из этих групп всячески защищала свою интеллектуальную собственность от внешнего мира, до тех пор пока не регистрировала патент или каким-то другим способом не закрепляла результаты за собой.

Теперь же, согласно закону Хадена, финансирование можно было получить, только поместив все свои разработки, в том числе незавершенные, в поисковую базу данных, чтобы все, кто получает финансирование, могли видеть достижения остальных и использовать их в своей собственной деятельности, – и все потому, что главной нашей задачей было как можно скорее достичь прогресса в помощи людям. Новый закон не запрещал подавать патентные заявки, но буквально для каждого случая составлялись соглашения о перекрестном лицензировании на время действия патента, и все финансовые обязательства были заморожены до выхода продукта на рынок.

Ничего подобного до этого не было, поэтому мне приходилось иметь дело с директорами и председателями компаний, которые звонили мне и кричали, что они теряют деньги и прибыль. Я напоминала им о том, какое щедрое финансирование их компании получили благодаря закону Хадена, а также о том, что они знали, на каких условиях выделяются деньги. Ответом мне было озадаченное молчание, а потом кто-нибудь обязательно начинал угрожать, что обратится напрямую к министру или, упаси боже, к самому президенту.

Я втайне радовалась, когда слышала такие угрозы, так как, согласно регламенту, была обязана в таких ситуациях немедленно направлять недовольных в Белый дом, чтобы глава президентской администрации сделал им последнее предупреждение. Знаю, что пару раз эту обязанность брал на себя лично президент. До выхода закона об исследованиях я никогда не была большой поклонницей президента Хадена, но после этих случаев сильно его зауважала, потому что он никому не делал поблажек. Закон был для всех один: или ты обнародуешь свои исследования, или не участвуешь в программе. А на кону стояли такие баснословные деньги, что в конце концов смирились все.

Конечно, одного обмена данными было недостаточно. Если бы мы в министерстве[29] были вольны принимать решения, мы бы организовали работу по образу и подобию «Манхэттенского проекта»[30], отправили бы всех исследователей в пустыню, и пусть бы они сидели там, пока не добьются результата, способного помочь людям. Но при существующей модели совместные усилия все же сохраняли хотя бы тонкий налет свободного предпринимательства, что было важно в политическом смысле.

И в конечном итоге это сработало. Первые нейронные сети появились благодаря тому, что исследования по выявлению мозговой активности с помощью магнитно-резонансных томографов и других внешних устройств на базе Стэнфордского университета объединили с исследованиями по глубинной физической стимуляции мозга, проводимыми в Кливлендской клинике одним специалистом из «Дженерал электрик». Если бы они не имели возможности видеть разработки друг друга, им бы самим пришлось «изобретать колесо». А так осталось только воспользоваться тем, до чего уже додумались другие.

Хенг Чанг, разработчик нейронной сети, «Дженерал электрик»:

Еще до появления синдрома Хаден в области нейровизуализации была проделана значительная работа с использованием МРТ и другого подобного оборудования, позволяющего записывать и регистрировать, когда и как передаются мысли, и отображать, как мозг реагирует на внешние раздражители. Сначала для того, чтобы пациенты на третьей стадии синдрома Хаден могли хоть как-то общаться, им на голову устанавливали специальные датчики, и мы с неимоверным трудом собирали по крохам их мысли, иногда просто перебирая алфавит и прося их думать «да», когда выпадет нужная буква. Это был очень трудоемкий процесс, и никто не стал бы повторять его с миллионами заболевших.

Когда «Дженерал электрик» начала вести разработки по синдрому Хаден, мы получили доступ к общей базе данных, и, просматривая ее, я наткнулся на описание опытов в Кливлендской клинике, где они создали сверхчувствительные волокна, работающие как антенны, которые могли отследить приближение припадка у больных эпилепсией, с тем чтобы потом можно было купировать его еще до начала с помощью глубокой стимуляции мозга. Я подумал, что было бы круто использовать такие волокна не только как приемники, но и как передатчики. С их помощью можно было бы отправлять информацию извне напрямую в мозг и таким же образом передавать мысли наружу. Тогда я не стал в это вникать, так как был очень загружен другим проектом, не имеющим ничего общего с экспериментами клиники.

Но, вероятно, где-то в подсознании эта мысль не отпускала меня, потому что примерно через неделю я вдруг проснулся посреди ночи с четким представлением, как будет выглядеть нейронная сеть. У меня было такое чувство, словно эту идею кто-то загрузил мне прямо в мозг. От неожиданности я резко сел в кровати и громко заорал – не «Эврика!», нет, просто вопил что-то нечленораздельное. И, как оказалось, совершенно напрасно, потому что моя кошка, которая спала у меня на груди, так перепугалась, что вцепилась в меня когтями, прежде чем спрыгнуть с кровати. Тогда я встал, вытер кровь с груди и поехал на работу, чтобы немедленно начать моделировать сеть, которая стояла у меня перед глазами. Я побоялся снова лечь в постель, потому что был уверен – озарение наверняка покинет меня, если я это сделаю.