В «кондитерской» обнаруживаем отсыл и к другому референтному тексту «Дара», в главе IV (о Чернышевском): «Но будущему воспоминанию наперекор, кондитерские прельщали его вовсе не снедью – не слоеным пирожком на горьком масле и даже не пышкой с вишневым вареньем; журналами, господа, журналами, вот чем! […] В кондитерской было тепло. […] “Позвольте-с “Эндепенданс Бельж”, – просит Чернышевский». «Эндепенданс Бельж», газета, полная пустых сплетен, – отсылка к сцене из романа Достоевского «Идиот». Настасья Филипповна при посещении Епанчиных слушает рассказ генерала о случае в вагоне: «Я взял билет в первый класс: вошел, сижу, курю… Курить не запрещается, но и не позволяется… Вдруг, перед самым свистком, помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив». Епанчин рассказывает, как одна из них в гневе выхватывает его сигару и выбрасывает в окно, а он вослед – ее болонку. Дама описана не без некоторого эротизма: «Женщина дикая, а впрочем, дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная…» Настасья Филипповна уличает Епанчина во лжи: «Но позвольте, как же это? […] Пять или шесть дней назад я читала в “Independanсе” – а я постоянно читаю “Independance” – точно такую же историю! Я вам “Independance Beige” пришлю!.. – Настасья Филипповна хохотала, как в истерике».

Текст-адресат разоблачает серьезность политических чтений героя, а заодно и серьезность его философско-политических предчувствий. Чернышевский записывает в своем дневнике: «А что, если мы в самом деле живем во времена Цицерона и Цезаря, когда seculorum novus nascitur ordo, и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир […] Дозволено курить на улицах. Можно не брить бороды». Истеричность Настасьи Филипповны отзывается сходной чертой в характере жены Чернышевского: «…ее истеричность при случае доходит до судорог». Введенный в романное пространство текст Достоевского еще раз упоминается посредством намека в рассказе о попытке организации побега Чернышевского из ссылки: «Если верить молве, Ипполит Мышкин, под видом жандармского офицера явившийся в Вилюйск к исправнику с требованием о выдаче ему заключенного, испортил все дело тем, что надел аксельбант на левое плечо вместо правого». Вместо имени персонажа романа напрашивается его прозвище, титрующее это произведение Достоевского.

Мотив пищи продолжается в «Даре» в значении пищи духовной. «Изнурительный катар желудка (у Чернышевского. – Н.Б.) повторился тут с новыми особенностями. “Меня тошнит от “крестьян” и от “крестьянского землевладения”, – писал он сыну, думавшему его заинтересовать присылкой экономических книг. Пища была отвратительная». Другой пример: Чернышевский статьями кормил читателя «Современника», «которого мы вдруг представили себе рассеянно и жадно кусающим яблоко, – переносящим на яблоко жадность чтения и опять глазами рвущим строки». Этот образ – очевидный намек на библейский сюжет и вместе с тем отсылка к стихотворению В. Ходасевича «Бельское Устье»:

У Набокова в главе V: «…и опять через двести лет самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающих о довольстве простаках». Построенная на каламбуре тема «задача – задание – задачник – дачник – неудачник» развивается в «Даре» на протяжении всего повествования. Только один пример: когда Ракеев приезжает арестовывать Чернышевского, они «беседовали – все ради приличия – о преимуществах Павловска перед другими дачными местностями».

Надо отметить, что стихотворение В. Ходасевича «Дачное» является одним из текстов-адресатов, на который делается аллюзия в романе Набокова в сцене купальщиков в лесу: «…он с отвращением видел измятые, выкрученные, искривленные норд-остом жизни голые и полураздетые […] тела купальщиков».

У Ходасевича:

Та же сцена отсылает к стихотворению Н. Заболоцкого «Купальщики»:

Эротический примитивизм изображения придает картине гротескный смысл, который переносится в набоковский текст и там обретает философский масштаб и глубину благодаря еще одной аллюзии данной сцены, на этот раз на живопись, на центральную часть триптиха И. Босха «Сад наслаждений». Скрытую цитатность полотна в романе показывают набор деталей, образы, композиция и, наконец, само название картины:

«…розовое, как свинья, пузо, мокрые, бледные от воды, хриплоголосые подростки, глобусы грудей и тяжелые гузна, рыхлые, в голубых подтеках, ляжки, гусиная кожа, прыщавые лопатки кривоногих дев, крепкие шеи и ягодицы мускулистых хулиганов, безнадежная, безбожная тупость довольных лиц, возня, гогот, плеск […] И над всем этим господствовал незабываемый запах […] вяленых, копченых, грошевых душ. Но самое озеро, с ярко-зелеными купами деревьев на той стороне и солнечной рябью посредине, держалось с достоинством».

В «Даре» имеется несколько аллюзий на работы Анри Руссо, художника, оказавшего заметное влияние на русский авангард. В частности, упомяну его картину «Футболисты» (Joueurs de football), которую можно припомнить в связи с уже упомянутым описанием картины «Футболист» художника Романова в «Даре». Картина Руссо пародийно противопоставляет страстной игре романовского футболиста – безмятежную игру в мяч. Замечу на полях, что Н. Заболоцкий в итоговом своде «Столбцов» 1957 года, помещенном им в кожаный переплет, купленный в Венеции и оттого называемый специалистами «Венецианская книжка», присоединил к своему стихотворению «Футбол» репродукцию картины Анри Руссо «Футболисты» (Joueurs de football).

Пародийной аллюзией на картину Руссо «Повозка дядюшки Жюнье» (La carriole du Père Junier) является рассказ Васильева из главы I «Дара» о воскресной загородной прогулке берлинского купца со своим приятелем-слесарем: «на большой, крепкой, кровью почти не пахнувшей телеге, взятой напрокат у соседа-мясника: в плюшевых креслах, на нее поставленных, сидели две толстых горничных и двое малых детей купца […] купец с приятелем дули пиво и гнали лошадей, погода стояла чудная, так что на радостях они нарочно наехали на ловко затравленного велосипедиста, сильно избили его в канаве, искромсали его папку (он был художник) и покатили дальше очень веселые…»