Статично изображенная телега, на которой сидит семья соседа-бакалейщика у Руссо, приходит в движение в набоковском тексте. «Перевод» полотна в литературу, еще один пример набоковского экфрасиса, придает ему пародийный характер, что, пожалуй, более правдоподобно отражает взаимоотношения искусства и торговли: художник, сидящий на картине Руссо рядом с купцом в телеге, оказывается в романе этим же купцом избитым. Пародийным цитированием полотна Руссо «Ребенок с куклой» (L’enfant à la poupée) является одна из картин художника Романова «портрет графини д’Икс: абсолютно голая графиня, с отпечатками корсета на животе, стояла, держа на руках себя же самое, уменьшенную втрое…» Ребенок на полотне Руссо, с мужскими чертами лица, в детском платье, держит в руках фигурку самого себя, взрослого и голого. Графиня д’Икс у Романова воспринимается как возмужавший персонаж Руссо.

В главе V описание леса, «образ которого» Годунов «собственными средствами поднимал» до «первобытного рая», девственных джунглей, где чувствовал себя «атлетом, тарзаном, адамом», также является аллюзией на картины Руссо, в первую очередь на его «Экзотический пейзаж» (Paysage exotique); а образ загорающей в этом лесу немецкой школьницы – «…рядом с школьным портфелем […] лежала одинокая нимфа, раскинув обнаженные до пахов, замшево-нежные ноги, заломив руки, показывая солнцу блестящие мышки» – цитирование одной из последних работ художника «Сон» (Rêve). Сходство обстановки, изображение персонажа и его позы обеспечивает сближение полотна и текста, при этом текст является пародийным отражением живописного оригинала.

К этому ряду можно прибавить еще одно произведение живописи, гротеск Макса Эрнста «Нимфа Эхо» (La Nymphe Echo), где в таком же девственном лесу изображена нимфа как безобразное, подобное страшному растению существо.

Использование аллюзии как приема «эротизации» повествования часто подчинено у Набокова пародийной задаче. Например, в романе многократно воспроизводится образ звезд: как традиционный образ поэтического арсенала – «том томных стихотворений» «Зори и Звезды» князя Волховского; в стихах самого Годунова: «…а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит»; как символ высшего космического разума и морали: «…помните, как Гёте говаривал, показывая тростью на звездное небо: “Вот моя совесть!”» Неспособность видеть звезды декларируется в «Даре» как невозможность постижения мировой красоты: о Чернышевском: «Он видел лишь четыре из семи звезд Большой Медведицы». Звездный мотив романа – аллюзия на стихотворение В. Ходасевича «Звезды» из цикла «Европейская ночь», опубликованного в «Сборнике стихов», которое обеспечивает пародийное отражение этого затертого поэтического образа:

Ср.: у Набокова о шахматном композиторстве, отождествляемом с литературным творчеством: «На доске – звездно сияло восхитительное произведение искусства: планетариум мысли».

Аллюзия на «Звезды» строится на общности образов: Большая Медведица, звезда любви, и на противопоставлении значений: звезды – символ совести и безнравственности, любви и проституции.

Эротический смысл в романе содержат аллюзии не только на живопись, но и на скульптуру. Надо, однако, отметить, что тема статуй в «Даре» маргинальна. «Знаешь, что больше всего поражало самых первых русских паломников по пути через Европу? (говорит Федор Зине. – Н.Б.)… городские фонтаны, мокрые статуи». Статуи в парках появляются в стихах Кончеева: «Виноград созревал, изваянья в аллеях синели…» Тема статуй, как она воспроизводится в произведении, и связанная с ней тема памятника (о своей работе над образом Чернышевского Годунов-Чердынцев говорит: «И нагромождая знания, извлекая из этой горы свое готовое творение, он еще кое-что вспоминал: кучу камней на азиатском перевале, – шли в поход, клали по камню, шли назад, по камню снимали, а то, что осталось навеки, – счет павшим в бою. Так в куче камней Тамерлан провидел памятник»), восходят, в первую очередь, к Пушкину, к его стихотворениям «Царскосельская статуя» и «Воспоминания в Царском Селе». Р. Якобсон пишет: «Общий элемент обоих стихотворений составляют мечтательные прогулки героя в сумраке роскошных садов, населенных мраморными статуями и кумирами божеств, и возникающее при этом чувство самозабвения»[212]. Аналогично творческое блаженство Федора, вызываемое его мечтами, снами, воспоминаниями.

Но несмотря на близость мотивов, образ статуи в «Даре» – аллюзия не на пушкинские строки, а на стихотворение И. Анненского, царскосельского поэта, «“Расе” Статуя мира». Это произведение входит в «Трилистник в парке», в сборник «Кипарисовый ларец». Ср. в I главе «Дара» о Яше Чернышевском после его гибели: «“Кипарисовый ларец” и “Тяжелая Лира” на стуле около кровати».

Непосредственной отсылкой служат слова Зины к Федору: «Мы как-нибудь должны встретиться […] в розариуме, там, где статуя принцессы с каменным веером». У Анненского изображена статуя мира – мраморная женская фигура с опущенным факелом, работы итальянского скульптора XVIII века Гартоло Модоло:

Ср.: Чернышевский, обращаясь к искусству, замечает: «У калабрийской красавицы на гравюре не вышел нос».

Эротическое описание статуи в стихотворении И. Анненского служит самостоятельной отсылкой к «Флорентийским ночам» Г. Гейне, к «сброшенной со своего пьедестала нетронутой мраморной богине», к которой испытывал влечение Максимилиан. «И никогда после я не мог забыть то жуткое и сладкое чувство, которое хлынуло в мою душу, когда мой рот ощутил блаженный холод ее мраморных уст», – рассказывает он Марии[213]. Отсыл возвращается в набоковский текст, в стихи о Зине: «Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы».