– Он что, зверь? – В ее голосе звучало теперь сочувствие ко мне, которого желает погубить собственный дед.

– Нет, он в общем-то не очень злой, только вспыльчивый. Что не по нем – сразу приходит в ярость.

– Это очень опасно, – серьезно сказала Елочка. – У нас такой конь был вспыльчивый. Он готов был всех зубами изорвать в клочья, если что-нибудь против его нрава сделают. Вот папочка и отдал его татарам.

– Просто так? – Мне стало жалко коня, хоть и кусачего. – Моя няня говорит, что татары крадут маленьких детей и учат их просить милостыню и кричать: «Арье – берем!.. Берем – арье!» А он просто так отдал, и все?

– Нет. Это же плохая примета, просто так отдавать. Сборов не будет.

– Каких сборов?

– Денег. Публика ходить не будет.

– Куда?

Она изогнулась, вытянула шею и поглядела мне в лицо, проверяя, не валяю ли я дурака?

– В цирк. А куда же еще?

Я и вправду почувствовал себя идиотом и произнес, окончательно смутившись:

– А что, не ходят?

– На нас всегда аншлаг, – сказала она очень важно.

– Что на вас?

– Аншлаг, это когда все билеты проданы.

– На вас?

– А то на кого же?

– А это как?

– Что как? – Она постепенно приходила в неистовство от моей тупости.

– Что значит билеты на вас? И на тебе?

Я понимал, что окончательно увязаю в этом болоте, но уже не мог остановиться. Да и она, пожалуй, тоже.

– Что на мне?

– Ну, эти самые… Билеты. Что они, на тебе приклеены, что ли? Их прямо отдирают и продают? Да?

– Знаешь, – сказала девочка, – слезай-ка ты с коня. Ну тебя!

Я прямо остолбенел от обиды, потом завозился на седле, соображая, с какой стороны будет легче сползти. Обида была ужасная и, как мне показалось, незаслуженная. Ну что я, в конце концов, обязан знать, что у них там, в их дурацком цирке, сперва приклеивают на кого-то билеты, а потом уж их продают?

– Ладно, сиди! – и вдруг захохотала. – Это что, реприза, да? Для коверного, да?

Я промолчал и, горько вздохнув, продолжал пытаться слезть на землю. Но лошадь переходила с рыси на шаг, седло поднималось и опускалось неравномерно, и я не мог отпустить эту самую луку, или как она там у них называется… Чтобы не свалиться, я вцепился в нее, как в ту доску, коленки мои упирались в твердое седло, а корявые занозы, впившиеся в меня там, наверху, терлись о скользкую кожу и загонялись все глубже и глубже, хоть криком кричи. Но я лишь сопел и молчал, проявляя и гордость свою, и мужской характер.

– Ладно, наплевать, – сказала девочка. – И не елозь, сиди как сидел.

И я снова почувствовал, что ее коленки стали сжимать меня с боков. Это было знаком прощения, выражением вновь наступившего мира.

Мы уже почти доехали до поворота на станцию Раздоры, но тут нам навстречу попалась старая монахиня из женского монастыря. Я узнал ее, она ходила к моей няне пить чай с вареньем. Она, хоть и в очках, толстых, как аквариумы, узнала меня и перекрестила, прихватив крестным знамением и чудную, золотую девочку. Потом няня мне рассказала, что матушка ей сказала, будто я ехал на лошади верхом с прелестным ангелом за спиной… Но Иоланте эта встреча не понравилась. Она дернула повод и дала коню шпоры.

– Тьфу-тьфу, – сплюнула она. – Это все равно что поп навстречу… К неудаче…

– Это не у тебя, это у меня неудача будет. Представляешь, что дед со мной сделает, когда матушка Евгения нажалуется.

– Ладно, что будет, то будет. Заранее травить – трюка не сделаешь.

Лесная тропка постепенно переходила в проезжую дорогу, втекающую в проулок, в который выходила и наша дача. Вот уже виднеется призма из досок, с которой все и началось.

– Чшш, стой, Волик.

Девочка перекинула узду через мою голову и легко, словно вспорхнув, поднялась в воздух и плавно опустилась на травку. Взметнувшаяся на миг юбочка приоткрыла ее золотые трусики. Вся она была золотая!.. Она протянула мне руки, я схватился за ее твердые ладошки, зажмурился и, словно куль, бухнулся вниз. Острая боль от заноз в коленках пронзила меня, и я даже на корточки присел.

– Ой, – сказала она, – гляди, какие у тебя бревна торчат!.. А ты, оказывается, терпеть можешь. Вот уж не думала. Давай вытащу.

Ну как после таких слов не дать ей вытащить какие-то паршивые занозы?

Тащи, а я тебе покажу, как терпеть. Я сел на землю. Она попробовала вцепиться ноготками в выступающий кончик. Но заноза не поддавалась, хоть она и дергала ее будь здоров как. Я исправно терпел, даже вспотел и стал мокрым, как мышь.

– Хорошо, – сказала девочка.

– Чего же хорошего, – сказал я.

– Придется тянуть зубами.

Она стала на коленки, повернула свою жокейскую шапочку козырьком назад, склонилась над моей изодранной ранкой, и ее упавшие локоны чудно защекотали мою ногу, вцепилась зубами в занозу, и это было ужасно, если бы я не почувствовал прикосновение к моей коже ее теплых губ.

– М-м? – спросила она меня.

– Мг-м, – ответил я, изо всех сил стараясь вести себя мужественно.

Тут она как рванет. А я как заору…

– Что орешь? Что орешь как зарезанный, негодяй! – раздался дедов голос. И он сам выскочил из нашей калитки, размахивая палкой.

Если не знать его характер, то дед мой со стороны выглядел вполне милым человеком. Всегда гладко выбритый, причесанный с идеальным пробором, в элегантной толстовке из сурового полотна, как тогда носили в летнее время почтенные господа, знающие себе цену. Даже трость у него была кизиловая, какую нечасто встретишь, откуда-то с Кавказа, с набалдашником из серебра с чернью. Но стоило чему-нибудь случиться не по нему, как он разом оборачивался нечистой силой, и мне казалось, что его глаза наливаются кровью, гневный хрип булькает в глотке и трость превращается в орудие пытки. Правда, этой палкой он меня никогда не охаживал, но кто знает, что ему могло сегодня влететь в голову. Тем более что картина, представшая перед его взором, как я потом сам представил ее себе, была мало сказать незаурядная: оседланный прекрасный вороной конь гордо, не страшась палки, глядел на него. Его внук, то есть я, валялся возле конских копыт, а прелестная золотая девочка с волосами, рассыпанными по плечам, стояла на коленках и по-вурдалачьи грызла – так должно было казаться деду – ногу валяющемуся навзничь мальчику, побелевшему от усилий не кричать…

– Что же это такое, – начал дед умеренным тоном. – Я с неподобающей резвостью бегаю по деревне в поисках этого подлеца… – Тут он сделал паузу, видно, решая, предать ли меня анафеме или помиловать. Видимо, решил предать, потому что продолжал голосом, набиравшим наигнуснейшую силу: – Да-да, именно подлеца, публично занимающегося чем-то необъяснимым… Да-да, именно публично, белым днем…