На этом, собственно, и могла бы закончиться эта история, если бы не одно абсолютно непредвиденное обстоятельство.

Через какое-то время меня вызвали в дирекцию и сказали, что возникла необходимость чуть ли не с завтрашнего дня начать работу с актерами над новой пьесой «Опасный путь». Подписывать афишу будет тогдашний начальник Управления театров, он же и выпустит спектакль как постановщик, а всю предварительную работу надлежит проделать мне.

– А монтировочная часть?

– Одно другого не касается, – был ответ.

– Но как же?

– Очень просто, – произнесла директриса жестко. – Не хотите, как хотите. Назначим другого, кого-нибудь из артистов, только и всего.

– Ясно, – сказал я. – А то, что я так поливал пьесу?…

– Значит, вы знаете ее изъяны и поможете их исправить.

Как волк в загоне: куда ни повернись – смерть!

– Постановщиком, – продолжала она, – то есть руководить вами будет имярек, сам начальник Управления. Вашу кандидатуру мы уже обговорили с ним, и он дал согласие… Мало ли как потом повернутся дела…

О, воистину неисповедимы начальственные пути!.. Откровенно говоря, я тогда даже не мог сосредоточиться, чтобы понять, во благо мне все это или во зло. Ясно было, что меня еще на какое-то время оставляют в театре, и я согласился.

Много лет спустя, когда я уже стал профессиональным сценаристом, я в студийном коридоре нежданно-негаданно столкнулся нос к носу с моим тогдашним постановщиком. Слухи о его крушении уже давно долетели до меня, и я знал, что жизнь его покатилась по печальной колее. В конце концов его наняли консультантом в студийный парткабинет. Выглядел он удручающе, какая-то хворь точила его… С тех пор мы частенько встречались на «Мосфильме», и всякий раз он кидался ко мне как к родному, чуть ли не с объятиями, тормошил меня, теребил, всячески высказывая свое расположение. «А помнишь?… А помнишь?…» – восклицал он, припоминая какую-нибудь театральную мелочь тех лет…

Уж мне-то не помнить?… Я по минутам помнил тот каннибальский, звериный пятидесятый год… А вот помнил ли он, бывший начальник Управления, что-либо, кроме всех этих пустяков?…

– Приходи ко мне в кабинет, – десятилетиями выработанным тоном говорил он, забывая при этом добавлять слово «парт», парткабинет.

Да, знаменитая притча о колесе не потеряла смысла и в наше просвещенное время. Вспоминаете, что ответил победителю-фараону плененный царь соседней земли, которого тот вдобавок, для пущего унижения, еще и впряг в свою колесницу вместо коня?

– О чем ты задумался? – спросил фараон.

– О колесе, – ответил пленник. – Та его часть, что сверкает на солнце, вскоре утонет в дорожной грязи, а та, что сейчас погружена в грязь, снова засверкает на солнце…

А после того разговора в дирекции был вывешен приказ о начале моей работы над пьесой лауреата Сталинской премии В. Некрасова «Опасный путь». Постановщик – имярек. Режиссер – я.

Я пришел домой и в тот же вечер написал в Киев открытку такого содержания:

Мне кажется, что через неделю, не больше, я вынул из почтового ящика открытку с киевским штампом. Я ее хорошо запомнил – написанную крупными, круглыми буквами, которые я потом узнавал с расстояния в несколько метров:

Ну, подумал я, это будет трудный случай. Но хоть его открытка и обидно-откровенно пародировала мою, которая, кстати сказать, заслуживала этого, но была информативна и, главное, четко определяла наши позиции. Ладно, поглядим…

Как-то рано утром мне позвонили из театра и сказали, что автор приехал и бродит по фойе. Репетиции еще не начались, театр был пуст, только секретарша сидела уже на месте. Я помчался на Сретенку и заметался по лестницам – театр же в подвальном помещении – бывшая студия Завадского, Каверина… Моего автора нигде не было.

– Он небось во дворе, – сказал мне дежурный пожарный.

Я кинулся во двор.

Некрасов и вправду стоял на залитом асфальтом дворе и курил папиросу, разглядывая отвесную стену многоэтажного дома над театром.

– Здравствуйте, Виктор Платонович, – сказал я, задыхаясь от бега.

– Здравствуйте, Семен Львович, – сказал он, затянувшись «Беломором».

Он цепко всматривался в меня, потом ухмыльнулся:

– Значит, автор подглядывает жизнь в замочную скважину? А как же увидеть настоящую жизнь, если вам ее не показывают? А, хлопчик?

И что-то такое презрительное было в этом «хлопчике». Что-то такое неприязненное… Я никогда потом не слышал, чтобы он к кому-нибудь так обращался. И, откровенно говоря, не мог простить ему этого «хлопчика».

– Пойдемте, – указал я ему на ворота, ведущие на сцену.

Мы прошли через сцену. Посередине горела дежурная лампочка на штативе… В щели дверей сочился в партер тускло-зеленоватый, профильтрованный тьмой фойе и коридоров, откуда-то сверху проникший в театр уличный свет. Подвальный дух стоял в плохо проветриваемом низком зальчике.

– Это что, – спросил Некрасов, спрыгивая со сцены в проход, – здесь начинал Завадский? Я же до войны тут… Ну это знаменитое, с Мордвиновым… Тьфу, черт, как его?.. Шоу!

– Да, – сказал я, – «Ученик дьявола».

– Не знаю, – вдруг продолжил он, – понравился бы мне сейчас этот «Ученик дьявола». Сомнительно…

– Почему? – спросил я. – Говорят, был блестящий, настоящий театр.

– Игры было много… – Он подумал и добавил: – Всякой «фуйни-муйни»…

Вот так у нас и начался разговор, как теперь говорят, «по делу»…

А тем временем мы дошли до фойе, в котором обычно репетировали. Оно было наполнено серым пыльным воздухом, и пылинки явственно стояли в плоских зеленоватых лучах, перерезающих этот густой, неподвижный воздух.

– Мы что, здесь будем говорить? – спросил Некрасов и почесался.

– Можно зажечь свет. Или пойдемте в дирекцию. Или туда, где вы читали пьесу…

– Но там же проходной двор. Может быть, пойдем куда-нибудь? – глянул он на меня хитрым глазом.

– А куда?

– На Рю де ля Пэ.

– Куда? – переспросил я.

– Моя машинистка там живет и пускает нас с мамой, когда мы приезжаем в Москву. Там и переулок тихий. Плотников.