— Я готов, — кивнул он, нашарив под диваном лаковые туфли.

* * *

Он-то готов. А вот Пустота оказалась не готова, как вскоре выяснилось.

Под моим пристальным взглядом Давьер секунд десять тряс сухую ладошку Пионии. Старушка по-доброму улыбалась, ее тонкие пальчики цвета фарфора безропотно лежали в смуглой ладони маньяка.

— Не идет, — наконец, нахмурился он.

— Что не идет? Пустота не идет? — заволновалась я.

— Да. Я чувствую ее присутствие в милостивой госпоже, — галантный поклон, — Но она не хочет захватывать меня.

— Ну вы защиту ослабили? — я нетерпеливо глотнула еще сбора. Уже третий берестяной стаканчик за утро. Ах, хорошо быть любимицей хозяйки! Все за счет заведения.

— Конечно, ослабил. Но, к сожалению, результатов все равно нет, — Давьер нахмурился.

Краем глаза я зацепила его отражение в одном из круглых металлических амулетов, увешивающих телегу лавочницы. Картинка искажала предпринимателя: нос получился огромный, длинный, как у знаменитого врунишки Фноккио из тилирийской сказки.

Да… Кажется, Давьер струсил и просто не хочет пускать Пустоту, прикрываясь якобы ее «нежеланием». Печально. Вчера мне показалось, что он предложил провести эксперимент на себе вполне искренне. Ну как — искренне. Он же понимает, что, пока не поможет нам, Дахху не приступит к возвращению драконьего яйца. А смутная надежда на восстановление баланса мироздания со всеми сопутствующими Давьеру ништяками — это, наверное, самое главное для него.

— Я не шучу, Тинави, — нахмурился маньяк, скользнув взглядом по разочарованной усмешке на моих губах.

— Конечно, — я пожала плечами. — Я сейчас проверю все сама, не волнуйтесь, пожалуйста, в вашем возрасте это вредно.

Пиония лукаво блеснула глазами, поправила рюши на чепчике и протянула руку уже мне:

— Ах, знай мой сыночек, что я тут всем руки пожимаю, свят-свят бы за мою распутную душу весь день молился! — посмеялась она.

Сын Пионии — саусберийский архиепиескоп — был одним из самых достопочтимых в Лайонассе клириков. Асеринцы чтят хранителей, как непрегрешимых богов, очень канонично, очень строго, обрядово и, я бы сказала, беспощадно. Паству верующих ограничивает множество догм, которые, на мой взгляд, по большей части сводятся к тому, что запрещают людям наслаждаться жизнью. Например, касаться незнакомцев. Впрочем, знай сын Пионии, что его матушка не какого-то там чужого дядьку трогает, а самого Теннета — может, и смилостивился бы… Не знаю.

Я обхватила ладонь старушки, будто в омут с головой нырнула.

На душе стало привычно жутко из-за близости Пустоты. Я выдохнула и мысленно попросила: «Унни, дай мне провести этот эксперимент, пожалуйста».

Энергия заурчала, как сытая кошка и… осталась на страже.

«Унни!» — нахмурилась я.

В ответ лишь легкий плеск ручьев вселенной.

«Пожалуйста. Тебя ж спасаем, дурында. Разве хочешь быть съеденной какой-то там Пустотой, а?»

Подействовало. Энергия неохотно зашипела (будто ручьем в моем сердце плеснуло на жаркий камень) и отступила — не зря я полночи с ней тренировалась, общий язык искала!

Однако Пустота, завозившаяся было иголочками, так и не рискнула приблизиться…

— Вот прах, — выругалась я. — Не идет.

— А я вам что говорил! — Давьер почему-то обрадовался.

— Наверное, все равно остерегается, — предположила я.

— Или уже просто успела поделиться. Она же не амеба, чтобы делать это бесконечно. Должен быть какой-то предел.

Я хотела скорчить умную, сосредоточенную физиономию, но вместо этого зевнула, чуть не вывихнув челюсть.

— Деточка! — ахнула Пиония. — В твоих мешках под глазами можно детей прятать! Ну что ж ты так себя не жалеешь!

— Спасибо, госпожа Пиония, все нормально. Я не только себя, я и остальных не жалею… — вздохнула я. Давьер глубокомысленно поддакнул, видимо, все еще недовольный ранней побудкой. — Сколько, говорите, дней вы уже чувствуете беспричинную тоску?

— Три дня, милая.

— Многим за это время руки жали?

— Конечно, милая. Я, когда каждый стаканчик передаю, стараюсь чуть-чуть коснуться человека. Ободрить его, утешить, похвалить этим — кому что надо. Касания лечат, чтобы так не говорил мой дурашка-сынок, — она покачала головой из стороны в сторону, как кнасский болванчик.

Я вздохнула:

— Можно мы к вам еще раз вернемся сегодня? Уже втроем. Не надоедим?

— Что ты, душенька! Я вам всегда рада, жизнь мою скрашиваете, молодые да веселые! — она легонько шлепнула узорчатым полотенцем ослика. Ибо тот задремал и начал слегка подрагивать на всхрапах, что нарушало равновесие шаткой башни берестяных стаканов…

— Очень, очень молодые. Всего лишь несколько тыщ лет! — тихонько буркнул мне Давьер, отходя от телеги. Подлизывается.

Я изобразила, что это не смешно, и смерила его самым суровым своим взглядом.

* * *

Вот кого я люблю будить — так это Дахху. Потому что его не надо будить.

Когда к нему ни приди — свеж и бодр, как огурчик. Стучишь в дверь — и пятнадцати секунд не пройдет, как он откроет. Глаза круглые, добрые, голова, эдак, набок — само внимание. Возможно, за эти пятнадцать секунд он и успел вскочить, испугаться, привести себя в порядок и так далее. Возможно, сердце Смеющегося все еще колотится от немыслимой гонки за зубной щеткой, расческой и что там еще составляет утренний гардероб мужчин. Но перед тобой он является безупречно свеженьким. И это достойно восхищения.

Минут двадцать, правда, мы потратили на то, чтобы ввести его в курс дела. Снова рассказать о Каре. Поведать о нашем плане. Зато потом дружно двинулись на Морскую площадь, да еще с приятным приложением в виде коричных крендельков, выуженных Дахху из дальнего верхнего шкафа на кухне.

— Я там кое-то из сладостей прячу, специально от Кадии, — доверительно сообщил друг. — А то она выучила, что все вкусное хранится в угловом ящике. Но ведь иногда и гостей хочется чем-то угостить. А после ее налетов в пещере шаром покати.

Мы с Давьером глубокомысленно закивали. Что есть, то есть. Некоторыми аспектами Кад жутко напоминает саранчу…

* * *

Дахху применил «просвечивающее» лекарское заклятье, не отходя от кассы, то есть от чайной телеги, благоухающей свежими пионами и терпкими травяными отварами. Признаюсь, губы у меня тряслись, когда он это делал.

Мысль о том, что мы, возможно, заблуждаемся, и Пиония сейчас погибнет, стыдом расчеркивала сердце. Дахху тоже был бледным. Но старушка в голубом лекарском обруче лишь беззаботно обмахивалась розовым веером, терпеливо ожидая конца процедуры. Помню, была недавно такая модная выставка в дворцовой арт галерее: пасторальные картинки, к которым смелые художники прицепили чудищ в самых неожиданных местах. Пикник двух влюбленных — а под кустом скалится ойка. Мама целует дочку в лоб на пороге — а из декоративного прудика щерится аванк, похожий на помесь крокодила с бобром. Так и тут. Лапочка Пиония — и внезапно явленная внутри нее Пустота…