Гиммлер попрощался с присутствующими и отправился в Вюстроу, где его с нетерпением ждал Шелленберг. Больше ему не суждено было увидеть Гитлера.

Поднявшись по лестнице из нижней части бункера, Гиммлер оказался в лабиринте коридоров, массивные бетонные стены которых должны были защитить фюрера во время последнего боя в Берлине. Но даже эти стены содрогались от взрывов, превращавших город в руины.

Тщетно пытался Шелленберг связаться с Гиммлером, который не мог выехать из Берлина из-за массированного воздушного налета. В Вюстроу он вернулся только к полуночи. После недолгих уговоров рейхсфюрер согласился ехать в Хартцвальд, куда они с Шелленбергом прибыли между двумя и тремя часами утра 21 апреля.

Керстен встретил Гиммлера около дома и попросил быть дружелюбным и великодушным по отношению к Мазуру; это, сказал он, ваш шанс восстановить честь Германии и – пока еще есть время – показать всему миру, что на место прошлых репрессий и жестокости пришла, наконец, новая гуманная политика. Керстен знал, что такой аргумент непременно найдет отклик у Гиммлера, желавшего выглядеть человечным. Гиммлер заверил Керстена, что на данный момент больше всего хочет достичь какого-нибудь соглашения с евреями.

Впервые с тех пор, как он пришел к власти, Гиммлер встретился с евреем на равных. Он официально поприветствовал Мазура и сказал, что рад его видеть1. Затем они сели, и Гиммлер начал пространно объяснять отношение режима к евреям как к инородцам, не преминув пожаловаться, что разработанную им эмиграционную политику, которая, по его выражению, «могла принести ощутимую выгоду евреям», саботировали другие государства, которые «их не принимали».

Мазур имел солидный опыт в ведении переговоров. К Гиммлеру он приехал, чтобы добиться определенной цели, и был очень спокоен и собран. Лишь изредка Мазур вставлял короткие замечания, когда заявления Гиммлера становились слишком уж безапелляционными. Но когда Гиммлер заявил, что в действительности концлагеря были учебными центрами, где в случае заболевания люди получали соответствующее лечение, Мазур не выдержал и напомнил рейхсфюреру о совершавшихся там преступлениях.

«Признаю, что такие вещи иногда случались, – невозмутимо согласился Гиммлер, – но я наказывал виновных».

Затем он посетовал, что союзники использовали Бельзен и Бухенвальд в пропагандистских целях, хотя он «передал их союзникам согласно договоренности». Гиммлер заявил:

«Когда я освободил 2700 евреев и позволил им уехать в Швейцарию, газеты утверждали, будто я отпустил этих людей только для того, чтобы обеспечить себе алиби. Но мне не нужно алиби! Я всегда делал только то, что считал правильным, что было необходимо для моего народа. И за это я готов ответить. За последние десять лет ни на кого не вылили столько грязи, сколько на меня, но я никого за это не преследовал. Даже в Германии любой человек может сказать обо мне все, что захочет. А вот иностранные газеты начали против меня злобную клеветническую кампанию, которая вряд ли способна вдохновить меня и дальше передавать вам лагеря в целости и сохранности»2.

Мазур настаивал на немедленном освобождении всех оставшихся в живых евреев и на прекращении эвакуации лагерей. Но едва только Гиммлер узнал, каковы будут условия соглашения, он снова начал колебаться, явно не желая брать на себя какие-либо конкретные обязательства. Мазуру даже пришлось ненадолго уединиться с Шелленбергом в соседней комнате, чтобы определить дальнейшую стратегию переговоров. Поскольку они встречались накануне, Шелленберг отлично знал, что нужно Мазуру, и им было проще договориться без Гиммлера. Рейхсфюрер же уступил, только оставшись наедине с Керстеном, который буквально вырвал у него обещание выполнить заключенный в прошлом месяце договор об освобождении из Равенсбрюка тысячи еврейских женщин под предлогом того, что они якобы имеют польское происхождение. Но Гиммлер по-прежнему боялся, что Гитлер узнает о его действиях.

Под конец Гиммлер попытался оправдать действия нацистов, перечисляя, что принесло их владычество народу Германии и населению оккупированных стран. Преступлений стало меньше, сообщил он, никто не голодает, у всех есть работа. Гитлер, сказал он, единолично решил противостоять коммунистам, и его поражение принесет в Европу хаос. Только тогда американцы поймут, что они натворили. В целом Гиммлер казался встревоженным, колебался, уклонялся от конкретных обещаний; он лишь в общих чертах говорил о сложившейся ситуации и о своих гуманных поступках и наотрез отказался обсуждать действия, которые Шелленберг и Брандт намеревались предпринять от его имени. Встреча закончилась около пяти часов утра, и Керстен вышел с Гиммлером на улицу для более обстоятельного разговора один на один.

Именно тогда Гиммлер неожиданно спросил:

«У вас есть выход на Эйзенхауэра или на западных союзников?»

Получив отрицательный ответ, Гиммлер поинтересовался, не согласится ли Керстен отправиться к Эйзенхауэру, чтобы предложить от его имени прекратить боевые действия против Германии и продолжить войну только против русских.

«Я готов уступить победу западным союзникам, – заявил Гиммлер. – Мне нужно только выиграть время, чтобы разгромить русских. Я все еще могу это сделать, если получу технику и боеприпасы».

Гиммлер явно продолжал воображать себя верховным командующим германской армией, и Керстен поспешил возразить, что подобные предложения вряд ли являются прерогативой рейхсфюрера и что перед ним стоит совсем другая задача, а именно обсуждение условий мирного договора. Затем, еще раз удостоверившись, что голландские города и дамба останутся целы и невредимы и что Гиммлер сделает все возможное, чтобы предотвратить кровопролитие в Скандинавии, Керстен заговорил о других вещах. С помощью одной лишь настойчивости он добился от своего пациента всего, что тот был в силах сделать; теперь Гиммлера ждал Шелленберг, чтобы отвезти в Гогенлихен. Там должна была состояться встреча с Бернадоттом, который непременно хотел переговорить с Гиммлером перед отъездом на север.

Возле машины рейхсфюрер протянул руку своему массажисту и поблагодарил за все, что он сделал. Гиммлер как будто знал, что они никогда больше не встретятся. «От всего сердца благодарю вас за помощь, которую вы оказывали мне все эти годы. Я беспокоюсь о своей несчастной семье», – добавил он неожиданно, затем попрощался и уехал с Шелленбергом3.

В Гогенлихен они прибыли в шесть часов утра и позавтракали вместе с Бернадоттом, который накануне вечером специально приехал из Берлина, чтобы встретиться с Гиммлером4. Бернадотт торопился и хотел лишь добиться разрешения Гиммлера на освобождение скандинавских заключенных, которых Красный Крест собрал в Нойенгамме. Но Гиммлер не дал своего согласия, заявив, что «паутина лжи», сплетенная пропагандой союзников вокруг Бельзена и Бухенвальда, заставила его изменить свое решение и что он приказал эвакуировать весь Нойенгамм.

«Меня до глубины души возмущает мысль о том, – сказал Гиммлер Бернадотту, – что этот лагерь, который, на мой взгляд, находится в идеальном состоянии, может послужить поводом для новых бессовестных обвинений. Меня уже давно ничто так не огорчало, как публикации в западной прессе по поводу лагерей».