различаются между собой, «порой по признакам, которые позже будут характеризовать таксоны гораздо более высокого ранга»{1020} (так называемый закон архаического многообразия).

Движение от разнообразия к единообразию в процессе происхождения человека иллюстрируют в том числе и следующие факты. У австралопитековых, которые, видимо, могли применять орудия (а некоторые — даже иногда изготавливать их), встречаются такие признаки кисти руки, каждый из которых дает чуть большее удобство для изготовления орудий, но лишь у ранних Homo они собираются в единый комплекс — «трудовую кисть» (сильное запястье, противопоставление большого пальца всем остальным, широкие и уплощенные фаланги пальцев и некоторые особенности прикрепления мышц, приводящих пальцы в движение). Вернее, те, у кого эти (и многие другие) признаки собрались воедино, и составили основу нового вида — Homo habilis. Точно так же у Homo heidelbergensis сильно варьировали возможности слухового анализатора (см. рис. 4.23 в гл. 4) — и для перехода на следующую ступень эволюции были отобраны обладатели лишь одного из возможных вариантов. Видимо, отбор шел на приспособленность к определенным поведенческим свойствам, а сами свойства появлялись в ответ на некий эволюционный вызов. Примерно так же происходило образование нового вида тлей в опытах Георгия Христофоровича Шапошникова{1021}: при насильственной пересадке в другую экологическую нишу (на другое растение) наблюдалось сначала повышение вариативности, а потом (за 170 поколений) из этого множества вариантов отобрались наиболее приспособленные, и появился новый вид (не только отличающийся по своему строению, но и не скрещивающийся с видом-предком).

О том, какую именно нишу стали осваивать далекие предки человека, существуют разные мнения. Одни исследователи полагают, что гоминиды занимались поеданием падали (в это время сильно уменьшилось число видов крупных гиен{1022}, так что «невостребованных» трупов должно было быть в достатке). Кроме того, гоминиды за счет того, что отсутствие волос, обилие потовых желез и выпрямленная походка предохраняли их от перегрева, могли быть активны в жаркие дневные часы, избегая тем самым конкуренции с другими любителями мяса (и хищниками, и падальщиками), которые в это время отдыхают{1023}. По мнению других, они могли охотиться. Но в любом случае «наблюдаемые увеличения общих размеров тела, объема мозга, продолжительности жизни не могли иметь места без смены пищевой стратегии, а смена пищевой стратегии означает переход в новую экологическую нишу»{1024}.

Для такого перехода необходимо развитие нужных специализаций. Но природа, как уже говорилось, не производит неограниченного спектра форм, из которых естественный отбор мог бы выбирать наилучшие, — эволюция обычно идет по пути развития того, что у организмов уже существует. Для нее оказывается существенно проще все более и более усиливать уже существующую тенденцию к той или иной специализации, чем отказываться от нее и переходить к специализации совершенно иного типа (поэтому, например, среди кошачьих появляются все более и более эффективные хищники, но не возникает травоядных форм). Эволюция приматов не является исключением из общего правила.

Как отмечают Бутовская и Файнберг, предковые для гоминид формы, скорее всего, были всеядны и не имели выраженных специализаций к какому-либо определенному типу добычи пищи{1025}. У них «не было ни быстроты стайных хищников, ни их зубов, ни когтей для охоты»{1026}, ни таких развитых анатомических приспособлений для питания грубой растительной пищей, как у копытных. Конкурировать с другими представителями фауны наши предки могли прежде всего за счет способности быстро адаптироваться к окружающей среде посредством поведения. Поведенческое приспособление имеет то преимущество перед приспособлением анатомо-физиологическим, что осуществляется в более короткие сроки, позволяет более оперативно реагировать на изменения окружающей среды, быстро осваивать новые условия (и тем самым расширять свою экологическую нишу).

В нынешнее время мы можем наблюдать это на примере освоения городов различными видами птиц{1027}. Например, грач (Corvus frugilegus) освоил города Приднестровья за 15 лет{1028}, вяхирь (Columba palumbus) за 10 лет смог сформировать жизнеспособную популяцию во Львове{1029}. Поведение городских птиц сильно отличается от поведения их диких сородичей: грачи зимой кормятся на тротуарах, почти под ногами у прохожих, подобно голубям и воробьям, ястребы-тетеревятники (Accipiter gentilis) осваивают охоту на чердаках, выслеживают добычу в густых сумерках и даже мышкуют среди травы{1030}. Подобные нетипичные для диких птиц варианты поведения распространяются за время гораздо меньшее, чем понадобилось бы в случае, если бы эти поведенческие характеристики возникали в результате мутаций. Как отмечает орнитолог Вадим Вадимович Корбут, «формирование урбанизированных популяций серой вороны и кряквы в Москве в 60–80-е годы привело к нарастанию их численности на 2–3 порядка при жизни особей-основателей»{1031}. Впрочем, следует отметить, что эти элементы поведения именно нетипичны, а не вовсе невозможны для соответствующих видов: было показано, что они входят в видовую норму реакции{1032}.

Подобного же рода быстрое распространение поведенческих признаков наблюдали в 40-е годы прошлого века в Англии на примере синиц-лазоревок (Parus caeruleus), за считанные годы научившихся открывать закупоренные фольгой молочные бутылки{1033}. Широко известны наблюдения за японскими макаками острова Кошима, самостоятельно додумавшимися до того, что клубни батата (сладкого картофеля) можно мыть в ручье{1035}. Сначала этот способ очистки пищи от грязи применяла только одна самка Имо[75] — изобретательница метода, потом постепенно он распространился по всей группировке.

Отметим специально, что рассмотренные изменения в поведении — это не результат мутаций, возникших у единичной особи и затем распространившихся, — для мутационного сценария необходимо существенно больше эволюционного времени.

Такого рода поведенческое приспособление может иметь важные эволюционные последствия: оно запускает механизм, известный как эффект Болдуина (по имени американского психолога Джеймса Марка Болдуина, сформулировавшего в 1896 г. эту гипотезу{1036}). Выглядит он следующим образом. Пусть у каких-то особей данного вида есть в арсенале некоторая модель поведения, которая приносит им выгоду — помогает более эффективно находить пищу, избегать опасностей и т. д. Это значит, что их генетические характеристики как минимум не препятствуют реализации этой модели. Обладатели этих генетических характеристик оставят больше потомства, значит, в следующем поколении особей, которые обладают способностью к этому поведению, будет больше, и снова максимум потомства оставят именно они.

В наибольшем эволюционном выигрыше оказываются те, чьи гены не только не препятствуют полезному поведению, но прямо ему способствуют, причем вовсе не обязательно превращать это поведение в инстинкт — достаточно просто уметь (быть генетически предрасположенным) быстро и надежно ему обучаться{1037}. Подчеркнем специально, что,